Добрый мир

не было нечего читать.— Она полуобернулась к висящему на стене

круглому зеркальцу и примерила пару улыбок.

— Ага, вот так! — она зафиксировала не естественную Сережину

мину на своем лице.

— Это вы так улыбаетесь,— пояснила она.

Марина Семеновна была знаменита тем, что умела прекрасно

пародировать и передавать почти любые интонации. За счет этой ее

способности дисциплина на ее уроках была фантастической.

— Если вам не немедленно, то снимайте вашу тужурку вместе с

вашей улыбкой и проходите. У меня есть индийский чай.

Сергею было слабо тягаться с коллегой в жанре буффонады. Он

покорно снял то и другое, прошел к столу и сел.

— Тоска одолела, Семеновна,— признался он.— Весь день

прикаивался, прикаивался — так и не прикаялся.

— Ну вот, слова и мысли настоящего мужчины,— сказала Марина

Семеновна.— А то сразу улыбаться... Вы с молоком будете?

— Все равно. А вы чем занимались? Я не помешал?

— Нет. Я сама соображала, к кому в гости напроситься. С этими

праздниками не знаешь, куда себя девать. Хотела на каникулы домой съездить,

да разве с нашей Полиной договоришься!

— Ага...— Сережа потихоньку разглядывал комнату. Он был здесь

второй раз, но тогда, после утиных похорон, толком ничего не разглядел.

— Ну и как моя келья, нравится? — Глаз у Марины Семеновны был

острый.

— Нравится,— признался он. И, неизвестно к чему, добавил: — Мне

вообще нравится,

как живут женщины, когда они одни. У них всегда запах духов и лака

для ногтей...— Сережа покраснел.— Нос — мое слабое место...

— Понятно. И часто вы бывали у женщин, которые живут одни? —

деловым голосом спросила Марина Семеновна.

— Ну странная вы... Ведь жил же я в общежитии! И, кстати, вместе с

вами...

Марина Семеновна вела беседу играючи. Нарезвившись вдоволь, она,

вернула разговор на то место, где Сережа пожаловался на тоску.

— Итак, расставшись со своими близкими, вы затосковали?

— Ваша правда, Семеновна. Упомянутое чувство имело место,—

слегка показал зубы Сережа.

— Вы не сердитесь на меня, Сергей,— улыбнулась Марина

Семеновна.— У каждого свое слабое место. У вас — нос, у меня — язык. Я

больше не буду... Вы к ребенку сильно привыкли, да?

— Ну да, привык... Никогда не встречал таких детей.

— Да я видела, как вы с ней. Иной раз увижу вас гуляющими — аж

взрыднуть от умиления хочется. Я не паясничаю. Никогда не подозревала в

вас такого сильнющего отцовского инстинкта. Я вас по институту хорошо

помню. Там вы в упор никого не замечали, не токмо что детей... Что-то опять

не то понесла. Извините.

Сережа молчал, и теперь, было видно, смутилась Марина Семеновна.

— Ну ничего! Вы быстро утешитесь,— выбралась она из неловкого

положения.— Пройдет неделька-другая, а там Николу-лесника свистните — и

айда по бескрайним лесам да заснеженным полям! Рыдай, бедняга рябчик,

тетерка-куропатка...

— Это вряд ли,— спокойно возразил Сережа.

— Почему?! — искренне удивилась Марина Семеновна.

— Я, кажется, больше не охотник. Я ребенку слово дал.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите!

И Сережа рассказал ей про то, как он дал ребенку обещание «не

убивать».

— То есть, значит, если вы свое обеща ние нарушите, то вас дети

любить не будут, я правильно поняла? — внимательно выслушав Сережин

рассказ, спросила Марина Семеновна. И прибавила: — Вы суеверный?

— Да нет вообще-то. Но ведь слово не воробей, верно? — Сережа

снова почувствовал себя слегка неудобно.

Марина Семеновна смотрела на него, подперев щеку рукой,— она

сидела за столом напротив — и ничего не отвечала. Пауза затянулась.

Почувствовав это, она наконец согласилась:

— Верно. У вас на факультете кто преподавал психологию, не

Станишевский? — спросила она негромко.

— Он. А что?

— Да вспомнила его любимое. Вам, наверное, тоже изрекал: «Вы

сильно заблуждаетесь, молодые люди, если считаете, что будете воспитывать

детей по собственному разумению. Это вас будут воспитывать. Вас будут

учить! Как им только захочется!..»

Марина Семеновна передавала интонации непревзойденно. Бедному

Станишевскому, наверное, икнулось...

В течение долгого разговора она еще не раз кого-нибудь изображала:

институтских преподавателей, директрису Полину, коллег-соратниц. Сергей

ушел с «Хомо Фабером» под мышкой в двенадцатом часу, пообещав прочитать

его завтра к семи вечера. И завтра же принести обратно. Если, конечно,

коллега не возражает и если у нее не занят праздничный вечер.

Коллега не возражала.

Придя домой, Сергей принес с крыльца пепельницу, разделся, бросив

одежду на поставленный рядом с кроватью стул, лег и раскрыл книгу. Но

читать не смог. Кровать остро пахла ребенком. Он закурил и, глядя на

потянувшийся к печке дым, вдруг понял, что уже завтра его уютный и полный

чудных запахов дом снова превратится в холодную и прокуренную берлогу.

Он загасил папиросу, встал и закрыл печную трубу. Вернулся на кровать. И

стал думать о том, что скажет Николаю, когда тот девятого числа, в

воскресенье, придет утречком по его душу. Что он скажет? «Меня дети

любить не будут»? Или что?..

«СВЕРЧОК»

— Это надо еще посмотреть, кого на Руси

больше, Ивановых или Кузнецовых! — часто говаривал Борькин отец,

когда по телевизору или

в газете ему попадался однофамилец.— Нас,