Добудь Победу, солдат!

Поздней ночью, когда разведчики улеглись на полу, Арбенов снова стал перебирать в уме события последних дней и опять утвердился в своих выводах, и неясное предчувствие не давало покоя, но он подумал, что если что-то и произойдет в ближайшие дни, то никак не завтра. Завтра будет обычный день, потому что немцы еще не закончили перегруппировку, но затишье не может продолжаться долго, и немцы что-нибудь предпримут, обязательно, но пока они не готовы. Непонятно, куда подевалась их 16-я танковая дивизия, а без танков они не пойдут на серьезный штурм. Самое главное – это то, что Ольгу все-таки удалось отослать в медсанчасть в связи с отстранением группы, и Студеникин обещал, что при первой возможности отправит ее на левый берег. Если пробьется хоть один бронекатер, но надежды на это не было, такой лед пошел по Волге, что этот вариант можно отбросить. Единственная надежда на то, что Волга встанет в ближайшие дни, и надо только суметь удержать оборону, а если помощи не будет, то это под большим вопросом. Пополнения уже никто не ждет, лишь бы снабжали боезапасом, а по воздуху много не набросаешь. Нам хотя бы сотни три людей, подумал старшина. Сон не шел и Арбенов, слушая беззлобную перебранку Чердынского и Саватеева, подумал – все-таки замечательные у меня ребята, только Александр никак не повзрослеет, а Чердынский заматерел – настоящий волкодав. Трофейный кинжал ему очень понравился, и он сказал, что это старинная вещь, потом поправился – старинный инструмент, и надпись на лезвии – это древнегерманские руны. Интересно бы узнать, что означает эта руническая надпись.

Дурное предчувствие оставило его, и он подумал, что хорошо было бы собраться всем после победы, и хорошо было бы, если б и Ольга была с нами. Конечно, она будет с нами и, наверное, она будет в каком-нибудь красивом платье. Хотя очень трудно представить ее в платье. И в туфлях. Как ее ноги выглядят в туфлях? Я думаю, у нее очень красивые ноги, с крепкими лодыжками. И еще…

Глупые мысли, оборвал себя старшина, самые глупые мысли из всех, которые когда-либо рождались в твоей голове. Если бы можно было отправить ее на левый берег. Хорошо уже то, что ее удалось отправить в санчасть.

Помощи все нет и нет. Нам хотя бы две сотни штыков. Солдаты дерутся в траншеях, не видя друг друга, настолько теперь у нас редкая цепь. А это очень плохо, потому что, не видя соседа, боец чувствует себя одиноким. Одному труднее драться, и умирать страшнее. Чердынский сказал, что, наверное, Парфенон прав, и надеяться остается только на помощь наших умерших предков, только надо попросить их об этом. Может быть, они действительно помогают нам в такие минуты? Всегда помогают, сказал Загвоздин – и в битве и в работе. Только надо помнить их, и молиться нашим богам, а все остальное – никонианская ересь. Что-то все-таки есть, какая-то скрытая правда в старой вере. После войны надо бы поискать литературу по этой теме. Все это потом. А сейчас… немцы могут ударить в любой момент, и если они соберут хороший кулак, мы можем не удержаться. Мы будем стоять до последнего, а выносливости и стойкости нам не занимать, но людей слишком мало и боезапаса хватит от силы на три дня. Если не на два. Все будет зависеть от интенсивности штурма. А Волга все никак не встанет, лед все идет и идет. Завтра ночью надо будет взять Чердынского и облазить передовую перед Рынкóм, посмотреть и послушать. Там что-то назревает. Прибывают штурмовые подразделения. Как бы они не ударили оттуда. Но завтра ничего не произойдет. Если что-то и случится, то послезавтра, я это нутром чую, а интуиция меня редко подводит.

Глава 22

Левое ухо окончательно потеряло слух, и Краус не слышал, как вошел Хохенштауф. Увидев его, закрыл тетрадь и спрятал ее под одеяло. Майор был не в духе и, не взглянув на Крауса, сбросил с себя русскую форму, в которую он переоделся два часа назад, отдал ее Гюнтеру и вышел вслед за денщиком в тамбур. Краус слышал, как льется вода, майор умывался и приводил себя в порядок. Потом он вошел и налил себе водки в стакан, все это он достал из своего чемодана, который все так и стоял в углу блиндажа, потом налил почти полный стакан и подал лейтенанту. Они молча выпили и Хохенштауф, поморщившись, сказал Краусу:

– Извини, но коньяк весь вышел! Мне скоро пришлют, и мы хорошенько напьемся. Нельзя пить в одиночестве, Герберт! Это вредно…

– Как прошла операция? – перебил его Краус, хотя и так было понятно, что дело не выгорело, и майор сказал:

– К черту операцию! К черту вообще все операции! Все решится завтра, я уверен в успехе! Но это не будет операция, это будет штурм, по-настоящему организованный штурм, и я рад, что сыграю в этом деле не последнюю роль.

Хохенштауф присел к столу и замолчал, он снова налил себе водки, и Краус тоже молчал и больше ни о чем не спрашивал. Не очень-то приятно разговаривать с покойником, подумал майор, с плохо слышащим покойником. С отупевшим, оглохшим и спившимся покойником.