Дочь часовых дел мастера

Было раннее весеннее утро, воздух еще не прогрелся с ночи. Сад перед домом оказался ухоженным – не то чтобы очень, но сорняков было не видать, и ползучие растения не оккупировали дорожки. Жимолость на фасаде дома была вся в бутонах, на стене и вокруг окна кухни уже открывались первые звездочки жасмина. Надо же, как поздно. В Лондоне все уже цветет и благоухает, но, как часто говорил Эдвард, городские растения – нахальные выскочки в сравнении со своими скромными деревенскими родственниками.

– Ну вот, – произнес мистер Мэтьюз из фирмы «Холберт, Мэтьюз и сыновья», когда ключ с негромким, но отрадным щелчком повернулся в замке. – Наконец-то.

Дверь распахнулась, и Люси почувствовала, как от страха у нее забурлило в животе.

Двадцать лет ее нога не ступала на порог этого дома, и все двадцать лет она тревожилась, гадала, заставляла себя не думать, и вот наконец она узнает правду.

Пять месяцев назад, через считаные дни после того, как их настигло известие о кончине Эдварда в Португалии, она получила письмо. Утро она провела в музее на Блумсбери-стрит, где вызвалась помочь с каталогизацией пожертвованных коллекций, затем вернулась, села за чай – и тут Джейн, ее горничная, принесла утреннюю почту. Письмо, написанное на листе фирменной бумаги с золотым тиснением наверху, начиналось с изъявлений глубочайшего сочувствия по поводу понесенной ею утраты, далее шло уведомление о том, что ее брат, Эдвард Джулиус Рэдклифф, составил завещание в ее пользу. В заключение авторы письма просили «мисс Рэдклифф» назначить дату и время для обсуждения подробностей завещания в одном из отделений фирмы.

Люси перечла письмо еще раз, и ее взгляд зацепился за слова: «ваш брат, Эдвард Джулиус Рэдклифф». Ваш брат. Интересно, подумала она, многим ли получателям наследства приходится напоминать, в каком родстве они состоят с завещателем.

Для нее, Люси, такое напоминание было излишним. Хотя она не видела Эдварда много лет, а последний разговор, короткий и сухой, у них был в какой-то сомнительной парижской гостинице, напоминания о нем присутствовали в ее жизни постоянно. Дома на каждой стене висели его картины; мать запретила их снимать, втайне надеясь, что когда-нибудь Эдвард вернется и продолжит все с того, на чем остановился, может быть, даже «сделает себе имя», как Торстон Холмс или Феликс Бернард. Вот почему прекрасные лица Адель, Фанни и Лили Миллингтон – спокойные, задумчивые, выразительные – словно парили над ней, пока она пыталась как-то жить дальше. Казалось, эти трое глядели на нее всегда, куда бы она ни шла и что бы ни делала. Люси всегда избегала встречаться с ними взглядом.

Люси послала Холберту и Мэтьюзу ответное письмо, сообщив, что в полдень пятницы придет к ним в Мэйфер; именно там, сидя у большого письменного стола темного дерева и глядя в окно на тихо падавшие хлопья первого декабрьского снега, она впервые узнала от старого юриста о том, что Берчвуд-Мэнор – «большой сельский дом в деревушке под Леклейдом-на-Темзе» – теперь принадлежит ей.

Когда встреча окончилась и Люси уже собралась назад, в Хэмпстед, мистер Мэтьюз попросил ее заранее сообщить, если она захочет отправиться в Беркшир: он даст ей в провожатые своего сына. Люси, у которой в тот момент не было никакого желания посещать Беркшир, ответила, что не ждет от них так многого. Как же, это ведь «входит в наши обязанности, мисс Рэдклифф», возразил Мэтьюз, указывая на табличку, висевшую на стене за его спиной. На ней золотым курсивом было написано:

ХОЛБЕРТ, МЭТЬЮЗ И СЫНОВЬЯ

Мы существуем,

чтобы исполнять желания наших клиентов,

как прижизненные, так и посмертные

Когда Люси вышла из адвокатской конторы, в голове у нее царил хаос, что, вообще-то, было ей совсем не свойственно.

Берчвуд-Мэнор.

Какой щедрый дар; и обоюдоострый, словно меч.

Все следующие дни и недели, самые темные в году, Люси непрерывно ломала голову над тем, не потому ли Эдвард оставил дом именно ей, что на каком-то глубинном уровне знал или хотя бы догадывался – не зря ведь они были очень близки когда-то. Но в конце концов, как человек рациональный, отвергла эту мысль. Во-первых, догадываться, в сущности, было не о чем, Люси сама ничего не знала наверняка. Во-вторых, Эдвард совершенно недвусмысленно высказался о своих намерениях: к завещанию прилагалось рукописное письмо, в котором он выражал желание, чтобы его сестра открыла в этом доме школу для девочек, таких же незаурядных, какой в свое время была она сама. Иными словами, для девочек, стремящихся к знанию, в котором им отказано.

При жизни Эдвард обладал редким даром убеждения, умел превращать людей в своих единомышленников; его слова не утратили влияния и после смерти. И Люси, которая еще в конторе Холберта и Мэтьюза дала зарок немедленно продать дом и никогда больше не входить туда по своей воле, вскоре обнаружила, что образ Эдварда просочился в ее мысли и начинает влиять на ее решения.