Дочь четырех отцов

В общем, ничего из меня не вышло, зато голова моя стала кладезем никому не нужных сведений. А время шло, и старики мои так и не дождались моего счастливого союза с университетским дипломом. Оставшись один, я расторг нашу затянувшуюся помолвку и бросил университет, где сначала чуть ли не каждый профессор хотел видеть меня своим ассистентом, а потом все как один с трудом меня выносили из-за моих вечных дотошных расспросов. Отец оставил мне небольшой участок земли — при скромных запросах вполне можно было прожить, и я перебрался туда со всеми моими книжками, телескопами, микроскопами, со всеми своими пестрыми мечтами. План мой состоял в следующем: днем я собирался пахать и сеять, а вечером — писать современные «Георгики»[19]. Однако на исходе третьей недели произошло событие, положившее конец моему вергилианству: мой батрак, распахивая один из холмов, нашел каменный топор. Тогда я велел срыть холм до основания и обнаружил захоронение времен каменного века. Я тут же выписал кучу специальной литературы, а потом отправился в Швейцарию, чтобы осмотреть цюрихский музей, после чего, благо недалеко, заехал в Данию, к Стинструпу[20], знаменитому специалисту по кьёккенмёддингам[21], а оттуда рукой подать до Монтелиуса[22], знавшего скандинавский бронзовый век, как родное дитя. Вернувшись домой, я знал больше университетского профессора, но меньше альфёльдского свинопаса. Ибо последний еще во младенчестве узнает, где следует искать сокровища в ночь накануне Святого Георгия, мне же, чтобы обнаружить кучку древнего пепла, выветренные кости, ушки от горшка и прочие подобные сокровища, приходилось раскапывать один холм за другим. Чтобы приобрести свободу передвижения, я обратил свое именьице в деньги и избрал для дислокации этот город, так как отсюда можно было раскинуть паутину археологических разысканий сразу на три-четыре области.

Два-три года продолжалась моя страстная любовь к археологии, приведшая к спокойному, прочному браку. Я отказался от мысли найти могилу Аттилы[23] — одному моему молодому коллеге больше везло в этом отношении: он находил ее трижды, причем в последний раз на гробе было написано Attila rex, но крепко полюбил эту тихую, достойную науку, где никто и никогда тебя не надует, кроме тебя самого. Лукавство начинается вместе с письмом. Если бы когда-нибудь удалось найти скрижали с десятью заповедями, вполне вероятно, выяснилось бы, что Моисей слегка подправил соображения Иеговы. (К примеру, по части девятой заповеди.) Но ни в каменном, ни в бронзовом веке не родился на свет такой хитрец, который повелел бы положить к себе в могилу каменный топор или бронзовый серп, дабы поставить в тупик какого-нибудь из своих потомков пять тысяч лет спустя. Другое дело, что наши предки не могут нести ответственности за тот поклеп, что на них возводят. Похоронит, к примеру, какой-нибудь первобытный человек своего отца в скрюченном положении: и покойник занял немного места, и сыну поменьше копать костяной лопатой. И вот пять тысяч лет спустя приходит ученый и заявляет: подумать только, сколько поэзии было в поступках пещерного человека! Он возвращал покойника матери-земле в том же положении, в каком тот появился на свет из материнского чрева! Кстати, именно так и выходят в академики, нужно только придумать что-нибудь в этом роде.

Академиком я не стал, ибо никогда не отличался бурной фантазией. Именно поэтому мои работы не раз привлекали внимание зарубежных археологов. Кое-что заметили и у нас. Стало известно, скажем, что я откопал самое древнее в мире осиное гнездо. Оно лепилось к глинобитной хижине каменного века и стало с годами твердым как кирпич. Гнездо ничем не отличалось от нынешних. Осам, должно быть, было стыдно, что их архитектура за пять тысячелетий не сдвинулась с места. Мне же эта история снискала славу. Тут-то меня и избрали почетным председателем общества пчеловодов. (А что было бы, если бы я нашел не осиное гнездо, а первобытный улей!)

Так я жил-поживал до самой весны, вкушая скромные радости будней и потихоньку забывая о том, что я не только Мартон Варга, но еще и Пал Эркень. Вообще-то писательские амбиции живучи, как бездомные котята; их можно закопать, утрамбовать землю, но мяуканье еще долго будет терзать вам уши. И все же в один прекрасный день они замолкнут, особенно под гнетом вашего приближающегося сорокалетия.

Тут-то и пришло письмо из одного будапештского издательства. Оно было адресовано Мартону Варге, но по сути обращено к Палу Эркеню. Издательство заказывало мне роман.

Меня явно с кем-то перепутали, — улыбнулся я про себя. Я никогда и ничего не писал в прозе, за исключением эссе. В последних, как правило, говорилось о чем-нибудь вроде формы венгерских мечей бронзового века в сопоставлении с микенской культурой и прочих мало кому интересных вещах.