Дочь четырех отцов

Не спорю, в моей истории тоже есть любовь, но это — всего лишь изюминка. Главное — тесто, а тесто в данном случае — общественная наука, проблема зарождения конституционной монархии в недрах каменного века, на заре века бронзового. Эта тема интересна всякому образованному человеку, независимо от классовой принадлежности. Она поучительна прежде всего для политиков, однако ремесленники тоже смогут извлечь из нее некоторую пользу, особенно медеплавильщики. Более того, здесь есть кое-какие находки в области стратегии, благодаря которым книга может рассчитывать на благосклонность тех, кто, как правило, вообще не одобряет романов. Основное же достоинство ее в том, что она послужит прославлению родной земли. Не найди матрайский медвежатник меди, многое сегодня было бы иначе, а многого и вовсе не было бы. (Заметим: не было бы медных картелей. Таким образом, нам обеспечена симпатия коммерсантов.) Самые суровые критики будут вынуждены признать, что этот роман — не то что прочие. Кстати: полноправным критиком я готов считать только того, кто лучше меня разбирается в бронзовом веке.

Словом, задумано было великолепно, но выйти — ничего не вышло. Первым камнем преткновения оказались имена действующих лиц. До метрик в те времена еще не додумались, но мне-то нужно было как-то называть моих героев. Я мог, бы дать им символические имена: Сила, Хитрость, Красота, но вышло бы слишком похоже на Ведекинда[29]. Тогда я попробовал наречь буйволоподобного именем Околункулу, однако это звучало слишком уж по-сарацински и, соответственно, являлось фактической неточностью. Правда, в Ментоне в 80-е годы обнаружили скелеты негроидного типа, но они были явно делювиального происхождения[30]. В анатомическом строении человека бронзового века не было уже ничего негроидного. А если так и назвать черного человека Буйволоподобным? Тоже неверно. Это я могу так его назвать, а современники никак не могли, потому что на их языке буйвол назывался как-то иначе.

И вторая непреодолимая трудность — язык. Было бы забавно, если бы матрайский охотник, увидев плавящийся камень, сказал что-нибудь вроде: «Черт возьми, да это ж медь, вот здорово, что я ее нашел!» В самом деле, как назвал человек первый металл, попавшийся ему на пути? Что напевал он, будучи в хорошем расположении духа, как ругался, разозлившись, как морочил голову возлюбленной, желая получить от нее поцелуй? Понятие «любовь», безусловно, было ему незнакомо. Он не мог сказать женщине: «дорогая» или «прелесть моя», не подставлял ей бородатой щеки: «один поцелуй, моя радость; надеюсь, вы не пожалеете об этом». Первобытный человек не просил поцелуя и ни на что не надеялся, он просто брал то, что ему было нужно, а потом либо прогонял женщину, либо заставлял ее чесать себе перед сном пятки. Когда ему было весело, он скалил зубы, будучи не в духе — рычал, разозлившись — ревел; этой гаммы чувств хватало с избытком.

Таким образом я убедился, что моя великолепная тема не стоит выеденного яйца. С безымянными, бессловесными героями, способными только скалиться, рычать да реветь, не напишешь романа на десять листов. Композитору они вполне могли бы пригодиться для какой-нибудь симфонии, я же решительно не знал, что с ними делать.