Дочь четырех отцов

Динь… дилинь-динь-динь… динь!

Поп, вздохнув с облегчением, продолжает шептать молитву. Церковные крысы вновь погружаются в нирвану, слава тебе господи, никто не собирается урезывать их время. Просто-напросто двери распахнулись от ветра, а какой-то ягненок с колокольчиком на шее как раз решил пощипать травку, пробивающуюся между плитами церковного двора, должно быть, ягненок Беры Банкира приплелся сюда вслед за своим маленьким хозяином. Поп говорил мне, что служку-татарчонка звать Шати Бера Банкир.

— Неужели он уже может прислуживать? — спросил я попа еще в ризнице, перед службой.

— Он может ровно столько, сколько требуется от деревенского служки — носить служебник и звонить в колокольчик. Между прочим, весьма примечательное маленькое создание: все время молчит — слова не вытянешь, но знает обо всем, что делается в деревне, потому что целыми днями торчит на улице.

Мальчонка одним глазом смотрел на служебник, а другим косил на дверь. Когда господин поп подаст знак, служебник нужно будет перенести с одной стороны алтаря на другую. Но с ягненком ведь тоже надо что-то делать, чтобы не путался под ногами во время службы.

— Dominus vobiscum![58] — Поп Фидель повернулся лицом к пастве и сложил руки. Только тут я заметил, какие мозолистые у него ладони, видимо, от частой колки дров. Если он понадобится мне в качестве эпизодического персонажа, непременно наделю его гладкими, ухоженными, белыми руками. (Насколько мне известно, нежные руки — неотъемлемая принадлежность всех литературных персонажей духовного сословия, начиная с «Аббата Константина»[59].)

Свое «ite missa est»[60] поп произнес почти беззвучно, но получил громкий ответ.

«Бе-е-е, бе-е-е», — подбодрив самого себя, ягненок, покачиваясь на неверных ножках, вошел в дверь, но через пару шагов почтительно остановился. Он бессмысленно таращил невинные глаза, тыча влажной мордочкой в каменные плиты, потом недовольно помотал головой, явно не одобряя этого странного пастбища без травы, и наконец улегся, подогнув под себя ноги, и принялся слизывать выступившую на стене селитру.

Никому не было до него дела. Старухам и в голову не приходило его прогонять: это ведь был агнец Божий, дружок маленького Иисуса; Шати, которому все это вообще пришлось чрезвычайно по душе, с удовлетворением посасывал мизинец.

Поп осенил широким крестом все собрание: Шати, старушек, ягненка и жука. Перепало и мне — я принял благословение, сидя на последней скамье и с трудом подавляя зевоту. Да, что ни говори, ранние вставания — не для меня.

Тетушки протерли глаза и, уповая на грядущее спасение, одна за другой приложились губами к кресту («изготовлен в 1892 году Вероникой Мочар во имя спасения страждущих в чистилище»), с которого давно стерли краску покаянные и богобоязненные поцелуи запекшихся старческих губ. Шати убирал видавшую виды фелонь в ящик комода, я же тем временем разглядывал кадильницу, выполненную в раннем романском стиле, — место ей, безусловно, было в музее; будь приход чуточку побогаче, ее наверняка давно бы уже выбросили и заменили кадильницей из нейзильбера, — и тут в ризницу робко заглянула ладная, румяная молодайка, что называется, кровь с молоком. Одета она была красиво и опрятно: черная кофта, на голове — белый шелковый платок, на ногах — кожаные туфельки без всяких бантиков, какие пристало носить уважающей себя женщине. Ножки у нее были нежные и белые — им явно не доводилось увязать ни в дорожной грязи, ни в раскаленном песке на кукурузном поле. Красивые, стройные ножки, не знавшие колючей стерни. Она была очень недурна, со своими ямочками на щеках, хотя и несколько странновата. Глаз я не мог разглядеть, так как стояла она потупившись, но верхние веки казались тяжелыми, как у старых итальянских Мадонн; во время разговора она клонила голову набок и становилась немного похожа на кудахчущую наседку.

— Слава Иисусу. Ваше преподобие, поскорее берите святые дары да приходите к нам: Матяш Бера помирает.

— Кто? — опешил поп. — Бера Банкир? Да я разговаривал с ним всего час назад, когда заходил за Шати. Он сказал, что идет к вам прочищать колодец.

— Так оно все, голубок, и было, — женщина отерла большим пальцем уголки рта, — у нас-то беда и приключилась. Сомлел он в колодце, али что, насилу поняли, что кричит он, мол: «Тягайте меня обратно, люди!» А как поняли, так зараз и вытягали, глядь — а у него уж вся рубаха в крови и из носу кровь так и льет. Ни жив ни мертв был, бедняжка, а как в дом внесли, так он уж ручкой еле мог пошевелить, а язык и вовсе не ворочался. Тут я и надумала: приведу-ка по-быстрому попа, может, успеет соборовать. Я и куму звонарю сказывала, чтобы звонил по покойнику.

Тут в самом деле раздался надрывный колокольный звон — аккомпанемент предсмертным терзаниям. Поп поспешно натянул стихарь, а епитрахиль протянула ему женщина, видно было, что она здесь вполне своя.