Дочь четырех отцов

Я не спускал с нее глаз, наблюдая, как она движется, как поводит плечами, как изгибает стан. Чтобы понять, кто она такая, не надо было быть сыщиком Лекоком[61]. До времени ставшая церковной крысой Мари Малярша собственной персоной, настоящее имя — Мари Визханё, жена Андраша Тота Богомольца. Ну, Мари, душа моя, ты прославилась в качестве натурщицы, но даже представить себе не можешь, какая слава ожидает тебя в качестве героини романа. Ты способна дать пищу для размышлений, не то что твой пышноусый старец! Во всяком случае, теперь мне известно, на чьей совести смерть художника!

Поп тем временем надел шляпу и в некоторой растерянности обернулся к Шати, который таращил глаза, стоя в дверях. Волнение его сказалось лишь в том, что теперь он сосал палец, громко причмокивая.

— А ты, малыш? С тобой-то мне что теперь делать?

Глаза у Шати заблестели, он вынул палец изо рта.

— А… а… а… колокольчик взять можно?

— Можно, сынок. — Поп отвернулся.

Мари Малярша отерла слезы уголком платка. (Тут я наконец увидел, какие у нее глаза. Они оказались черными, пресловутый «черный глаз», хотя с эстетической точки зрения такие глаза как раз наиболее безукоризненны.)

— Ах ты, бедный лягушонок!

Сперва я собирался пойти вместе с ними, но потом подумал, что лучше изучать Мари с глазу на глаз. Я сказал попу, что подожду его, а тем временем рассмотрю как следует церковь.

— Ладно. Я скоро вернусь. Знаешь, по правде говоря, я здесь вообще ни при чем, бедняга ведь был реформатом.

— Как же ты взял Шати в служки?

— Шати я крестил. До сегодняшнего утра я и сам не знал, что и отец его, и мать — реформаты. Они нездешние, лет десять назад перебрались сюда из Бекеша[62]. Других иноверцев в деревне не нашлось, ну и стали они ходить в нашу церковь, исповедовались, делали пожертвования вместе со всеми остальными. Пока муж был на войне, жена померла, и хоронил ее опять-таки я. Потом муж вернулся. Сегодня утром заглянул к ним и вижу: Бера мастерит что-то во дворе, он вообще был мастер на все руки. «Это что же будет, Матяш?» — спрашиваю, а он отвечает: это, мол, крест, жене на могилу, а то прежний, что божьей милостью поставили, поломал какой-то бездельник. Все бы ничего, но тут я замечаю, что крест-то и не крест вовсе, а надгробный памятник, как у реформатов положено. Ну да, говорит, родня-то моей бедняжки под такими почивает в Сарваше, пусть и у ней такой будет, вы уж не обессудьте, что он на другие непохожий. «Так вы что, реформаты, Матяш?» — «Не все ли равно, ваше преподобие, бог-то ведь на всех один, главное — был бы человек честный». Сам-то он был честным, это уж точно; все гордился, что исправился после того, как отсидел за подделку кредиток. Кстати, потому его Банкиром и прозвали.

С этими словами он взял святые дары, и милосердный господь отправился с последним визитом к своему рабу, которому больше не рисовать кредиток и не выстругивать надгробий. Правда, поп сказал Мари, чтоб она позвала еще и доктора, но та лишь пожала плечами, исполненная веры в божественное предопределение.

— Он и без доктора помрет, ваше преподобие.

Мальчик с ягненком шли впереди, причем Шатика непрерывно звонил в колокольчик с подобающей случаю торжественностью, но и не без некоторого веселья. За ними следовал поп, держа у груди святые дары, а замыкала процессию Мари, которая несла все, что необходимо для соборования. Время от времени она задерживалась то у одной, то у другой калитки, чтобы оповестить всех о печальном событии — живая газета с траурным объявлением.

Однако все время, что я наблюдал за ними, улица оставалась глухой и немой. Солнце стояло высоко, люди разошлись по своим делам: кто на реку, кто в поле, дети сидели в школе, из открытых окон которой доносились звонкие голоса — время от времени их покрывал сердитый старческий голос: «Ти-ши-на!» Лишь малыши в задранных рубашонках копошились в дорожной пыли, да квохтали в канаве куры. С другого конца деревни доносились ритмические удары кузнечного молота, постепенно они заглушили колокольный звон.

Ну что ж, осмотрим церковь, откуда начинается трагедия моего героя.