Дочь четырех отцов

За спиной у меня расшумелись камышевки. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что они хохотали. Я швырнул в них ракушкой, облепленной глиной, — они замолкли. Бессовестные критики! Где-то я читал, что Понсон дю Террайль[75] для начала лепил своих персонажей из воска и расставлял их на сервировочном столике, придвинутом к письменному. (Французский коллега, надо сказать, работал с несколькими тысячами действующих лиц кряду, на письменном столе столько народу не помещалось.) Расправившись с кем-нибудь из них на страницах романа, он немедленно обезглавливал восковую фигурку при помощи перочинного ножа — таким образом он был гарантирован от разного рода неприятностей, к примеру, мог не опасаться сосватать героиню с покойником. (Бедному венгерскому писателю на воск не хватает, вот он и вычерчивает свои сюжеты карандашом. Тут плакать надо, а не смеяться!)

В камышах всегда так: только подумаешь о чем-то, как тут же оно и сбудется. Едва я успел проложить линию Андраша Тота Богомольца, как в гуще камышей отчаянно заголосила какая-то вдовица-чибисиха. (Будь она при муже, вряд ли обошлось бы без домашних репрессий — муж бы такого не потерпел.)

Я сунул блокнот с тремя линиями судьбы в карман и пошел в камыши на голос, утопая по колено в тине — нужно же было выяснить, что там у чибисов стряслось.

А стряслось вот что: пушистый, дрожащий чибисенок вывалился из гнезда и увяз в тине, и теперь к нему подбирался уж. Над камышовыми метелками носилась взад-вперед мать-чибисиха с взъерошенным хохолком. «Чьи-вы? Чьи-вы?»

Не бойся, дурачок, никто тебя еще не схватил да и не схватит. Я срываю початок рогоза, бью ужа по голове, и он погружается обратно в свою водяную преисподнюю. Но это только полдела: предстоит еще вытащить глупого чибисенка из болотной тины. Теперь я в грязи не только по колено, но и по локоть; что ж, Провидение тоже вынуждено мараться, если хочет оставаться самим собой.

Только выкарабкавшись из тины и отряхнувшись, я увидел, что большую часть самопожертвований спокойно можно было оставить при себе. Прямо за чибисовым гнездом шла твердо утоптанная тропинка, если бы я вовремя огляделся, был бы Провидением с сухими ногами.

Вернувшись на прежнее место, я принялся размышлять, нельзя ли усмотреть в истории с ужом какого-нибудь символа для романа. Головки ослинника кивали одобрительно и ласково. Надо было достать блокнот, но тут на руку мне приземлилась водяная стрекоза, прогонять ее было грешно. Это не та головастая разбойница, что покачивается летним днем на кончиках сухих стеблей и морочит вас опалово-прозрачными крыльями. У этой стрекозы крылья мягкие и черные, и порхает она беззвучно, словно мотылек. Немцы называют это мистическое создание «Wasserjungfrau»[76]. Кто знает, может, она и вправду героиня какого-нибудь романа, не зря же ей дано столь романтическое имя! (Впрочем, с венгерским наименованием дело обстоит по-другому, мы, слава богу, нация вполне реалистическая. Когда я был ребенком, эту ундину называли попросту траурницей.)

Стрекоза внезапно снялась с моей руки и изящно заскользила вдаль, словно ожившая черная фиалка. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока понемногу не отяжелели веки и весь мир не сузился до зеленой полоски. Вскоре исчезла и она, до меня доносилось лишь гудение диких пчел, а потом я заснул окончательно.

Разбудил меня Андраш Тот Богомолец. Он стискивал мне шею, стоя рядом со мной на коленях.

Убийца! Я моментально пришел в себя и почувствовал, что глаза мои лезут из орбит от ужаса. К чести своей могу сказать, что в ужас меня поверг не мой собственный убийца, а убийца художника.

— Насилу растолкал вас, барин, — заскрипел надо мною знакомый голос, и убийца убрал руки. Черт побери, шея здесь ни при чем, он просто теребил меня за жилет. — Я чего вас искал-то: там господин доктор пришли и наказали позвать господина председателя.

Я вскочил на ноги, привел себя в порядок, проверил, на месте ли блокнот и карандаш.

— Ну пошли, Андраш.

— Гляньте-ка, — в руке у Андраша был мой бумажник. — Это, случаем, не ваш портмонет? Тут, в камышах, валялся, ну я и подумал, надобно взять, энто тебе не дырявая фляга, небось хозяин отыщется.

И правда, это был мой красный бумажник, очевидно, он выскользнул из кармана, когда я нагнулся за чибисенком. В нем была пара тысчонок крон, но их утрата задела бы меня куда меньше, чем утрата мотива корысти. Ведь именно на нем собирался я строить характер убийцы художника. Теперь с этой мыслью придется расстаться. Не остается ничего другого, кроме беса ревности. Правда, мужья в современной литературе руководствуются, как правило, соображениями экономического материализма, и бес этот давно получил отставку, но, может быть, в деревне его удастся реанимировать.

Дерзость, с которой я обратился к убийце, поразила меня самого:

— Скажите-ка, Андраш, вы знали художника?

— Энто которого?

— Турбока, или как там его звали, бедолагу?

— Энтого-то? Как не знать, коли меня за него едва не засудили, думали, я извел беднягу. Только не художник он был, а жувописец.

— А что он был за человек?