Дочь четырех отцов

Тому, кто не испытал, ни за что не понять, скольких бессонных ночей стоит романисту внешность его героев. Проблема роста и толщины решается относительно просто. Филиппа Дербле[110] следует наделить стройной фигурой, а фигура царицы амазонок Пентесилеи — неподходящий образец для Ноэми[111]. Но вот с глазами, носами, ушами, губами, словом, с лицами вообще — прямо беда. Разумеется, если речь идет о добросовестном писателе. Ибо легкомысленный сочинитель не обращает на физиогномику внимания: как выйдет, так выйдет, ему-то что. Ему важно одно: герой-любовник, будь он взломщиком или председателем финансового комитета, должен выглядеть так, чтобы любая читательница, оставшись с глазу на глаз, мечтала броситься ему на шею. Кроме того, в расчете на случайного читателя-мужчину писателю приходится позаботиться и о том, чтобы можно было разглядеть лицо героини, ибо не родился еще тот писатель, даже среди самых больших идеалистов, который осмелился бы предложить мужской аудитории в качестве идеала рябую героиню, будь она хоть ангел во плоти. Допустимо не более одной оспинки, причем ловкий писатель сумеет так удачно поместить ее на кончике носа, что кое-кто увидит в этом своеобразное очарование.

Разумеется, такие фокусы не для меня, но я не хочу впадать и в другую модную крайность: многие довольствуются тем, что раздают героям имена и сообщают читателю о роде их занятий, полностью избегая описания внешности. Очень удобно, но я всегда считал, что так нельзя. Вот спичка действительно не нуждается в подробном описании: все спички одинаковы. (Перед войной все как одна были целые, а теперь все как одна — калеки.) Но если надумаешь сочинить о спичках роман, тогда изволь описать и их, хотя бы в общих чертах, чтобы дать пищу читательской фантазии.

Вот-вот: фантазия. Ведь здесь же есть Андялка, чья фантазия закалилась в горниле тысячи романов. Я так или иначе хожу к ней каждый день, нужно будет поставить опыт. Я успел поведать ей о жизни цветов, об основах археологии и даже астрономии (к сожалению, только днем, потому что вечерами я — галерный раб лорума): все это проблемы, весьма занимательные для интеллигентной женщины, вот только мужчины, как правило, не в состоянии удовлетворить этих высоких духовных запросов. Я сделал из нее настоящего маленького ученого — это не мои слова, так говорит ее мать, которая бесконечно благодарна мне за то, что я отвлекаю ее дочь от всех и всяческих романов: что ж, теперь настал момент мне самому поучиться. (Со мной можно допустить немного романтики, это ничем не грозит, спите спокойно, госпожа Полинг!)

— Андялка, — приступил я к допросу, — помните ли вы «Черные алмазы»?[112]

— Прочитать вам наизусть разговор Ивана Беренда с Эвелиной?

— Лучше не надо! Вы же знаете, я не люблю лирики. Вы вот что мне скажите, но только с ходу: каким вы представляете Ивана Беренда?

— Каким я его представляю? — глаза ее расширились от удивления. — Ну… ну… изящным… голову чуть склоняет вбок, взгляд задумчивый, немного грустный; он не может думать ни о ком, кроме той женщины, что дороже ему всего на свете, но ему кажется, что она к нему равнодушна, между тем как она только и мечтает припасть к его груди.

— Хватит, хватит, — прервал я со смехом, — не надо пересказывать роман целиком. Я не то имел в виду. Скажите, к примеру, какой у Ивана Беренда рот?

— Алый, небольшой, нежных очертаний, — послушно ответила она.

— Оно конечно, — я сложил губы бантиком и заговорил на театрально-крестьянском диалекте, — кажин ротик мал да ал. Попробуем по-другому, милая. Какого цвета волосы у господина Беренда?

— Черные. — Она внезапно покраснела и добавила шаловливо — А виски — серебряные. Да что такое стряслось с Иваном Берендом? Уж не разыскивают ли его как террориста?

— По вашему описанию его вряд ли удастся задержать, — рассмеялся я. — Я совершенно уверен, что Йокаи видел Ивана Беренда другим. Лицо у него холодное, суровое, и головы он никогда не склоняет, а держит гордо, как греческий бог.

— Ну и ладно. Объясните же, зачем эти расспросы?

— Барышням это знать ни к чему!

— Ах так, в таком случае: «с вами больше не вожусь», — с этими словами она направилась в сад.

Вот именно. «Если только рассержусь». Не так-то просто уже тебе на меня рассердиться, девочка!

Я не последовал за нею в сад, а поспешил домой. До обеда можно было поработать еще часок, а Андялка уже помогла мне сдвинуться с мертвой точки. Конечно же, внешность героев — не суть. Ни один человек на свете не мог нарисовать такого живого портрета, как Йокаи, и вот, пожалуйста, читателю этого мало. Ему нужен живой человек, которого можно было бы рядить в Ивана Беренда, мистера Пиквика, ловудского сироту или Бекки Кроули из «Ярмарки тщеславия». Для этого, разумеется, портрета не нужно, набросок куда уместнее: ему легче придать чаемую форму. Конечно, этот набросок должен уметь двигаться и дышать. Без этого и фотографии ничего не стоят. Мог бы и сам сообразить. Я не помню ни одной из шести девиц Удерски бедного Йошики[113], хотя уж у них-то каждый волосок расписан.