Дочь четырех отцов

Один из проектов сюжета, выработанных Мартоном Варгой в процессе предварительных размышлений, основывался на историко-археологическом материале. По ряду причин, изложенных в романе, проект пришлось заменить другим. Аналогичная история произошла в процессе работы над «Дочерью четырех отцов» с Ференцем Морой. Исторический роман «Золотая гробница» был написан гораздо позже, в 1933 году. Книга эта поражает сочетанием скрупулезно выписанных деталей жизни времен императора Диоклетиана и сознательных анахронизмов в изображении психологии действующих лиц, Последнее временами создает почти комический эффект. Археолог и писатель-юморист наконец объединились в одном лице. Главного героя зовут Квинтипором — заметим, что имя это мелькает на страницах «Дочери четырех отцов».

Творческой биографии Моры сопутствовало странное явление. Каждый раз, когда задумывался роман, современники (и читатели, и издатели) ожидали чего-то грандиозного, настоящего эпического полотна, романа — символа эпохи. Так видел свои будущие произведения и сам автор (заметим, что ровно то же самое происходит с Мартоном Варгой). В итоге, как правило, получался вариант значительно более облегченный, о чем лучше всего сказал устами своего героя сам Мора: «На свете есть множество романов лучше моего, хотя и он не лишен достоинств; я прекрасно понимаю, что взламывать витрины книжных лавок из-за него не станут. Это не роскошный ананас — ходовой товар мирового рынка, а всего лишь летнее кисло-сладкое яблоко. Но ведь есть на свете и такие гурманы, которые находят в яблоках особый букет, не свойственный ни одному, даже самому роскошному южному плоду». Однако как бы то ни было, «Дочь четырех отцов» — безусловная удача, быть может, именно благодаря тому, что писалась эта книга не как серьезный роман, а как полушутливое размышление о романе, испытание возможностей жанра.

В. Белоусова

Послесловие к предыдущему изданию

Это еще что такое? — нахмурит брови читатель. — Надо полагать, этот господин не знает, что порядочные люди не читают предисловий: им и без того известно все, что в них написано.

Тут писатель начинает отпираться, оправдываться, искать смягчающие обстоятельства — и все затем, чтобы заранее убедить читателя в том, что намерения у него самые благие и он вполне заслуживает прощения. Но читатель — он тоже себе на уме, его так просто не собьешь. Вознамерившись прочитать роман, он первым делом заглянет в конец, и если конец придется ему по вкусу, тогда уж начнет читать с начала, но к предисловию из принципа не притронется.

Сам я читатель достаточно опытный, чтобы полностью отдавать себе отчет в бесполезности предисловий. Именно потому я и пишу послесловие — у послесловия куда больше шансов на успех. Это как эксгумация: не всегда интересно, но всегда может оказаться интересно.

Кроме того, книга эта написана в таком странном жанре, что без предварительных замечаний не обойтись, а нормальному роману такое совсем не пристало. Что это за жанр, я и сам не могу сказать, впрочем, это уже дело не столько мое, сколько критики. Я прочил эту книгу в романы, но совсем не уверен, что так оно и вышло. Где-то ближе к концу я даже высказал свои сомнения, написав, что с критики станется заявить: никакой, мол, это не роман.

Предположения мои оправдались, с нее действительно сталось. Мой друг Элемер Часар[1] твердо установил, что «Смерть художника» — не роман. Правда, при этом он добавляет, что это больше, чем роман.

Я же по сей день не могу сказать, роман это или теоретическое и практическое руководство по писанию романов, которое посвящает всех желающих в тайны ремесла, зато я уверен, что из всех моих книг эта — самая веселая. Не говорю — самая любимая, потому что самая любимая всегда та, что еще не написана, но удовольствия она мне доставила массу. Я получал удовольствие, пока писал ее, не испытывая при этом так называемых мук творчества; рассказ мой тек свободно и прихотливо, совсем как Тиса, и с такими же разливами — а потом с неменьшим удовольствием читал отзывы критики. В одном из них говорилось, что я оптимист, другой воздавал хвалу моему пессимизму, третий превозносил меня за цинизм, четвертый — за наивность. Кое-кто видел во мне нового Йокаи, другие искали истоки моего творчества у Гардони, третьи полагали, что я учился у Миксата, а может — и у Анатоля Франса; не скрою, довольно приятно осознавать, что ты вылеплен из столь замечательного теста. Кроме того, к великому моему удовлетворению, выяснилось, что сюжет чрезвычайно слаб, зато пером автор владеет прекрасно, другими словами, манера изложения несколько устарела, зато сюжет поистине захватывающий, точнее говоря, стиль чересчур многословен, зато язык красочен и богат, наконец, что сказать автору совершенно нечего, но он так непосредственно излагает всякие пустяки, что сердиться на него невозможно.