Дочь четырех отцов

Я подмигнул Андялке, имея в виду мадемуазель Бимбике Коня. Нам, мол, есть о чем порассказать, не так ли? Однако меня тут же поставили на место: моя маленькая сообщница ответила мне взглядом василиска. Глаза ее посерели, как озеро перед штормом, а брови изогнулись, как две маленькие змейки. Я явно сделал какую-то глупость. Быть может, не следовало напоминать ей о нашей общей тайне? Согласен, это было не совсем красиво с моей стороны, ведь, срывая марку с письма помощника нотариуса, она хотела помочь мне. Но ведь на следующий день она наверняка наклеила на ее место другую; вовсе необязательно целую неделю играть на волынке, если твой предмет получит письмо днем позже. Но что, если я рассердил Андялку не этим, а подмигиванием как таковым? Боюсь, мне это не особенно к лицу, я ведь очень давно не практиковался. Кажется, в последний раз я подмигивал еще студентом одной медичке, с которой мы вместе сдавали коллоквиум по ботанике, но она посоветовала мне перестать, потому что musculus orbicularis[130] у меня недостаточно развит, а в этом случае никогда не будешь подмигивать как следует. (Интересно, что у филологов глазной мускул вообще развит хуже, чем у медиков, а лучше всего он развит у юристов. Интересно также, что первым на это обращает внимание археолог.)

Я не знал покоя до тех самых пор, пока не прокрался под предлогом поиска спичек в спальню и не испробовал свой musculus orbicularis перед туалетным зеркалом. Слава тебе господи, я не был смешон, когда подмигивал, я бы даже сказал, что это шло к моему бурбонскому носу. Никогда нельзя роптать на судьбу! В последние дни мой бурбонский нос доставил мне массу неприятностей, он плохо сочетался с моей славянской физиономией, а уж если от дисгармонии никуда не денешься, я предпочел бы, чтобы причиной ее был греческий нос. А вот теперь я убедился, что для изящного подмигивания необходим как раз бурбонский нос. И наоборот: представьте себе подмигивающим, к примеру, фидиевского Юпитера. Весь Олимпу лопнул бы со смеху!

Когда я кончил упражняться в подмигивании, нотариус уже ушел, а Андялка приветливо болтала с доктором, просунувшим в окошко голову и какое-то деловое письмо. Ага, это, должно быть, тот самый меморандум, из-за которого министру финансов будут сниться кошмары. Ему приснится, будто все национальное собрание пляшет у него на животе, и у каждого депутата — голова каракулевого барана. Я вежливо поздоровался с доктором: как ни странно, он не вызывал у меня ни малейшего отвращения, хоть я и разоблачил в нем убийцу, более того, я его в какой-то мере зауважал. (Смотри Ахилла Сигеле: «Престиж в преступления». Это было лет двадцать назад в «Будапешти семле»[131].)

— Рад вас видеть, господин доктор, — я повторил свое приветствие погромче, полагая, что в первый раз он не расслышал моих тихих слов.

Уж на этот-то раз он, безусловно, расслышал, поскольку обернулся, поднес к глазу монокль, оглядел меня с ног до головы, после чего отвернулся, интересуясь мною не более, чем какой-нибудь дохлой пиявкой, и продолжал беседовать с Андялкой.

Человек я чрезвычайно чувствительный, меня и перышком можно ударить так, что будет болеть годами, но по мне этого не скажешь. Если меня обижает тот, кого я люблю, то зачем мне, спрашивается, портить ему настроение взглядом, полным упрека, зачем лишать его радости, которую испытываешь всегда, когда есть на ком сорвать злость? А уж с чужими людьми и вовсе незачем ссориться, они пришли ниоткуда и уйдут в никуда, мы с ними вроде колючих каштанов: зацепились походя друг за дружку и расцепились. А у бедняги доктора колючки не только снаружи, но и внутри, так стоит ли мне его царапать?

Я взял стул, сел и стал слушать беседу об искусстве киргизских ткачих, не переставая удивляться Андялке, даже с этим дикарем умевшей обходиться так, что он становился похож на человека. Эта девушка все равно что статуя Святой Марии в Галамбоше: кто бы ни пришел ей поклониться, будь то ребенок или табунщик, всякого она выше ровно на пядь.

Я внимал Андялке, пожирая ее взглядом, но слова доктора заставили меня очнуться от моих мечтаний:

— Знаете, Ангела, в киргизской деревне нипочем не потерпели бы, чтобы кто-нибудь выдавал себя за ученого, а сам нарушал покой крестьянских семей.

Я вскочил и встал прямо перед ним. Черт возьми, этот конский каштан вцепился в меня совсем не случайно. Это очень злобный каштан, он нарочно вцепился в меня, чтобы изуродовать перед лицом той, что всего на свете для меня дороже. Сейчас я отправлю его ко всем чертям, которые его сюда и принесли.

— Господин доктор, — голос мой звучал скорее хрипло, нежели твердо, как мне бы того хотелось, — не лучше ли поговорить о том, кто убил художника?

— С удовольствием, милорд, всему свое время, — он холодно блеснул на меня моноклем. — Пока же скажу вам, что во всем мире лишь я один могу назвать имя убийцы.

— А что, если я и без вас его знаю? — я посмотрел на него так пронзительно, что даже побледнел. Зато его наглое спокойствие обличало законченного злодея.

— Этого мало, эксцеленца. У меня есть доказательства.