Дочь четырех отцов

Это был каверзный вопрос, ведь я пока не написал ни одного. Лгать мне не хотелось, разочаровывать матушку Полинг — тоже, поэтому я сказал: бывает, мол, по пять-шесть штук пишут.

— Это уже кое-что, на это можно прожить, — вдова окинула взглядом дочку. Потом она снова повернулась ко мне и в третий раз подложила в мою тарелку жаркого. — А как у романистов с семейной жизнью? Они небось люди порядочные, добродетельные?

— О да, безусловно. Во всяком случае, те, что мне знакомы. — (Это была чистая правда, ибо я по сей день не знаком ни с одним романистом.)

— Вот я всегда Андялке и говорю, что ежели кого гнать из страны поганой метлой, так это босяков-драматургов, потому что среди драматургов порядочных людей нету.

Надо же, как удачно, что я не успел сказать о том, что собираюсь в дальнейшем переработать историю художника для сцены! Но откуда госпожа Полинг знает драматургов?

— Я скорее выдала бы дочь за письмоносца, чем за драматурга.

Я бы предпочел, чтоб матушка Полинг сформулировала свое решение иначе, но предостеречь ее от письмоносцев не успел, так как Андялка расхохоталась:

— Ай-яй-яй, матушка, как же тебе хочется от меня избавиться! Ну а я совсем не хочу покидать мою дорогую, чудесную матушку!

Тут последовали такие бурные объятия, поцелуи и слезы, что даже я был тронут, хотя видел на своем веку и такую мать, что пять минут спустя после этакой вот библейской сцены готова была пристукнуть дочь кочергой за то, что та не смогла выдать ей ключей от буфета, ею же самою куда-то засунутых. По счастью, госпожа Полинг была женщина тихая и добрая и ключи всегда носила в кармане фартука. Ничем не нарушив семейной идиллии, она убрала со стола, поцеловала дочку, пожелала мне спокойной ночи и отправилась спать, поскольку ее старые глаза не могли выносить света лампы. Дверь она, впрочем, оставила открытой, так как тоже хотела слушать роман.

Прошло минут пять, пока Андялка сварила мне в кухне кофе, когда она вернулась, матушка Полинг явно спала в спальне сном праведницы. Нет, упаси бог, я вовсе не хочу сказать, что она храпела, а так, посапывала себе тихонько. «Посапывать изволите» — так поддразнивают кандидаты в женихи кандидатов в тещи. Храпеть имеют обыкновение только тещи как таковые.

— Можем начинать. — Андялка подкрутила лампу и забилась в угол дивана, свернувшись клубочком, как кошечка.

Рукопись, разумеется, была со мною. Именно «со мною», а не «при мне», — заранее отвечаю я на претензии строгих лингвистов — при человеке может быть удостоверение личности, ключ от письменного стола, кошелек или еще какая-нибудь неодушевленная мелочь; но все то, что есть моя неотъемлемая часть, вроде перочинного ножа или часов, находится «со мною». А уж рукопись моего романа — это же частица моей души, плоть от плоти моей! Я держал ее в черной холщовой сумке и таскал за собою повсюду, всю, от первого листка. Оставить ее дома я не мог, с меня хватит, ни на кого нельзя положиться — не ровен час, потеряют.

Я сидел на ней во время обеда, а на ночь прятал ее под подушку. И нечего надо мною смеяться: мы же не видим ничего странного в том, что целая армия серьезных людей всю жизнь только и делает, что охраняет какое-нибудь дипломатическое соглашение, которое не собирается соблюдать ни одна из сторон.

Стенные часы стремительно заглатывали время и пробили полночь, когда я отложил последний листок. Там была описана свадьба художника и натурщицы. Потом я устно изложил свои дальнейшие планы, на выполнение которых, согласно телеграмме, мне причитался месяц.

Андялка оказалась прекрасной слушательницей. Она не встревала с замечаниями типа: «ах, как хорошо!», и глаза ее ни разу не подернулись влагой от сдерживаемой зевоты. Когда я кончил читать, она не сказала ни слова, только сощурила в задумчивости глаза. В конце концов я спросил сам, понравилось ли ей?

— Очень, — отвечала она серьезно, и по ее тону я почувствовал, что это правда. Но кроме того, я почувствовал, что в конце этой фразы не точка, а запятая, и попытался ей помочь.

— Вы, должно быть, хотите сказать, что мне следовало бы дать в приложении словарь диалектов? Ей-богу, я здесь ни при чем. Я пробовал писать на лощеном, элегантно-отточенном современном венгерском, поскольку вполне прочувствовал красоту таких выраженией, как «теснота жизни», «иссякание жизнеутверждения», «сверхподъем» или еще вот это: «в миг подсознательной отрешенности во мне шевельнулась такая-то сцена». Но к сожалению, они не собраны в словарь, а в нормальной человеческой речи их не встретишь, вот мне и пришлось писать на том языке, которому я выучился у своей матушки.

— Поговорим серьезно, господин председатель. Вы не рассердитесь, если я вам кое-что скажу? На вашем месте я бы никого в романе не убивала.

— Я знаю, дорогая, какая у вас добрая душа. Я и сам по природе не кровожаден, но отмена смертей не входит в задачи романиста.

— Представьте себе, господин председатель, что я — это венгерская публика. — Она поднялась, скрестила руки на груди и надула щеки — обычно так изображают ребенка, пускающего мыльные пузыри.