Дочь четырех отцов

В отличие от него, легендарный цирюльник, выкопавший ямку, дабы поверить хоть ей томившую его тайну, настолько по-человечески понятен, что никогда не выйдет из моды, во всяком случае, пока не переведутся начинающие писатели, готовые за неимением самоотверженных слушателей выкрикивать свои стихи в ямку. Разумеется, в роли начинающего писателя может выступить и восьмидесятилетний академик, а в роли стихов — докторская диссертация. Я знал одного пожилого господина, скромнейшего человека на свете, который после двадцати лет изысканий написал главный труд своей жизни — книгу на шестнадцати страницах о параметрическом анализе коэффициентов ортогональных субституций. Прежде чем сдать ее в типографию, он созвал все свое семейство, сыновей, дочерей, зятьев, невесток и внуков, и после краткого вступления принялся зачитывать им рукопись. Сыновья, дочери, зятья, невестки и внуки один за другим удирали из комнаты, пока не остался наконец только самый маленький внук, не умевший ходить. Это не смутило старика, и он дочитал свой труд младенцу, хотя, будучи человеком весьма интеллигентным, хорошо понимал, что ведет себя глупо — тем не менее желание поделиться взяло верх. Гораздо лучше устроился мой приятель филолог, работавший ежедневно в течение многих лет с девяти часов вечера до двух часов ночи над проблемой исторического развития индогерманских гуттуральных звуков. В два часа ночи он будил жену и зачитывал ей ежедневную порцию. До десятой главы жена терпела, а потом бросила мужа и ушла в монастырь. Но филологи — люди умные: мой приятель, которому предстояло написать еще десять глав, не успокоился до тех пор, пока не нашел некую старую деву, страдающую бессонницей. Они поженились, и супружеская жизнь этой пары по сей день безоблачна, так как основана на взаимной благодарности. Муж благодарен жене за то, что смог закончить книгу, после чего и был избран почетным членом Бенаресской академии, а жена благодарна мужу за то, что к моменту завершения книги полностью излечилась от бессонницы. К сожалению, есть некоторый процент случаев со смертельным исходом; чаще всего это происходит, когда поэты в припадке декламационного бешенства коварно нападают на самых простодушных людей. Одного эпика, к примеру, застольная компания едва не убила пивными бутылками за то, что он контрабандой протащил в свой секретарский доклад одну из песен своего неизданного эпоса. Или еще: один сочинитель сонетов, человек весьма кроткий, кончил жизнь в тюрьме, потому что однажды воткнул в жену ножницы: ей вздумалось прогнать из комнаты кошку как раз в тот момент, когда предстояло прозвучать наиболее звонкой рифме.

Что же касается меня, то, оглядываясь на свое поэтическое прошлое, я не нахожу в нем ничего такого, что можно было подвести под эту категорию. В молодые годы временами приходилось бороться с искушением почитать стихи какой-нибудь кассирше, от этого меня удерживала отчасти природная застенчивость, а отчасти — нежелание разочароваться в собственных творениях. Все, что я писал, было мне мило лишь до тех пор, пока я оставался со своим творением один на один. Когда оно было готово, чистое и спеленутое, я взирал на него с родительской нежностью. Прочитав его вслух самому себе, я сразу же начинал испытывать к своему детищу некоторую неприязнь. Я замечал, что глаза у него косят, нос пуговкой, ноги хромают; что там, где положено плакать, оно мяучит, там, где нужно смеяться, — сопит. Но вот оно появлялось в печати — и тут уж я решительно его ненавидел, не находя в нем ничего общего с собою. Поэтому я не держу дома своих поэтических сборников, и поэтому я в любом случае рано или поздно оставил бы лирику, даже если бы годы не изменили моего душевного настроя, развеяв романтический туман и сконденсировав его до трезвого реализма.

Роман — дело другое. Это тебе не сонет, который лепишь после обеда на уголке стола, словно фигурку из хлебного мякиша, это не песня, которую набрасываешь на ресторанной салфетке, когда из-за цыган не удается поговорить. Романист, в отличие от поэта, не может удовлетвориться ролью маленького сверчка, стрекочущего в щелке для собственного удовольствия; романист — все равно что архитектор, а роман — не менее серьезное сооружение, чем базилика, уже в процессе создания ему необходимы простор и публика.

Видит бог, я открыл Андялке свой секрет не для того, чтобы произвести на нее впечатление. Со мной происходило то же, что с цирюльником царя Мидаса: я чувствовал, что вот-вот лопну, если не поговорю с кем-нибудь о романе. А если уж заводить себе публику, то лучшей публики, чем Андялка, мне не найти. К тому времени мне уже было доподлинно известно, что она не только красивее трех граций вместе взятых, но еще и умнее всех девяти муз.