Дочь императора

Дойдя до конца коридора, он с минуту постоял в нерешимости. Потом, предполагая, что Филипп, вероятно, должен был выйти через калитку, он спустился по лестнице, которая вела к ней.

Когда он хотел отворить калитку, выходившую в поле, ему послышалось щелканье ключа в замке. Он быстро поднялся наверх. Солнце садилось, и наступающие сумерки сгущали мрак и в темном коридоре. Только кое-где слуховые окна пропускали слабые лучи света, которые, подобно потухающей лампе, освещали очень небольшое пространство.

Паж барона, Георг Мансбург, надеялся вернуться в коридор вовремя, чтобы увидеть, кого караулил, в ту минуту, когда они стали бы проходить мимо одного из слуховых окон, но он опоздал. Однако, когда Филипп отворял дверь комнаты баронессы, волна света хлынула на молодого пажа и его спутницу.

Георг сделал радостный жест и убежал. Он сбежал с лестницы и вышел через калитку, которая вела к окнам замка.

Во время кратковременного отсутствия Филиппа баронесса писала с лихорадочной торопливостью.

Эдвига рванулась к женщине, которую ввел Филипп, но была так слаба, что опять упала в кресло.

– Филипп, входи скорее. Сядь там, Марта… возле огня… согрей несчастного ребенка… Не бойся ничего со стороны Филиппа Гартмана, – сказала она, видя беспокойный взгляд, устремленный крестьянкой на пажа. – У него благородное сердце, и он скорее расстанется с жизнью, чем выдаст нас.

Говоря таким образом, она подала руку пажу, который поднес ее к губам.

– Филипп, – сказала она ему, – я думала о том, что ты мне сейчас сказал. Я тоже боюсь, чтобы барон не поймал нас как-нибудь. Будь настороже и предупреди меня, если увидишь, что он возвращается.

Филипп поклонился и пошел к двери.

– Постой, – сказала баронесса поспешно. – Вели оседлать лошадь… самую смирную… того белого иноходца… нет, это будет слишком заметно… другую… Потом еще лошадь для тебя… Стой и дожидайся с ними около башни… калитки… Накинь свой крестьянский плащ, чтобы тебя не узнали. Сейчас Марта пойдет за тобой; ты свезешь ее, куда она тебе скажет. Она тебе объяснит это дорогой. Ступай и торопись, потому что время дорого.

Филипп ушел. Едва он успел затворить дверь, Эдвига быстро повернулась к крестьянке.

– Дай мне ребенка, – проговорила она, – дай, я его поцелую… вероятно… в последний раз.

Марта откинула плащ, которым до сих пор запахивалась, несмотря на слова баронессы, и положила на колени Эдвиги прелестное дитя, девочку лет трех.

Ребенок спал. Длинные ресницы спускались на ее розовые щечки. С ее головки, наклоненной на руках Эдвиги, свешивались, как золотая бахрома, длинные, светлые локоны.

Легкое и ровное дыхание поднимало ее грудку. Ее маленькая, беленькая и пухлая ручонка, с розовыми ноготками и крошечными ямочками, так и напрашивалась на материнские поцелуи.

Баронесса несколько минут смотрела с глубоким восторгом на ребенка, который улыбался во сне.

– Дитя мое, моя дочка, моя крошка, Маргарита! – говорила она шепотом.

Потом, не совладав со своим желанием обнять ребенка, она прижала его к сердцу и осыпала поцелуями и слезами.

Маргарита полуоткрыла свои большие голубые глаза и, с той невыразимой грацией движений, которой Бог одарил детей, стала протирать их своими маленькими ручонками.

– Дочка моя, дорогое дитя мое! – повторила баронесса.

Удивленная видом незнакомой особы и, вероятно, испуганная страстностью ее поцелуев, Маргарита оттолкнула баронессу и потянулась ручонками к кормилице.

– Мама, – заговорила она жалобным голосом, – мама!

Эдвига попыталась удержать и успокоить ее, но дитя все откидывалось назад и звало Марту. Видя, что девочка готова закричать, она поспешила взять ее к себе.

– Это справедливо, – пробормотала Эдвига, глядя на Марту с грустной ревностью. – Ты ее кормила, тебя она любит и зовет матерью; а меня… меня она даже не знает… О, Господи! ты знаешь, мне больше не суждено видеть ее, – дай же, чтобы хоть раз, хоть перед смертью, я услыхала от нее дорогое имя матери!..

Под влиянием одного из трех чувств, которых не чужды самые великодушные сердца, Марта ощутила эгоистическую радость при виде наивных изъявлений привязанности и предпочтения, которые оказывал ей ребенок, вскормленный ее молоком. Но горе баронессы пробудило в ней угрызение, и на глазах ее навернулись слезы.

– Маргарита, – шепнула она ребенку, который обеими ручонками охватил шею кормилицы и прильнул щекой к ее лиц, – Маргарита, эта дама твоя мама.

Дитя покачало головкой в знак несогласия.

– Ты моя мама, – промолвила она, обнимая крестьянку.

– И эта барыня тоже твоя мама.

Малютка покачала головой.

Баронессы закрыла лицо обеими руками и горько заплакала.

Маргарита смотрела на нее робко и с состраданием.

– Посмотри, как барыня огорчена, – сказала ей Марта, – посмотри, как она плачет: это ты ее опечалила. Пойди, обними ее и назови мамой, и ты увидишь, как она обрадуется.

Девочка не решалась. Рыдания баронессы заставили ее решиться. Она тихонько подошла к Эдвиге, потом, употребив все усилия, чтобы отнять руки баронессы от ее лица, она сказала ей взволнованным голосом.