Дочь Империи

Мара вела процессию вниз по отлогому склону к озеру, благодарная уже за то, что теперь ей следует беспокоиться только за себя и ни за кого другого. Следующие за ней парами гости были раздражены и непредсказуемы, как запертые в клетку дикие звери. Никто из них не поверил в выдумку, будто бы какой-то слуга украл драгоценности у супруги властителя Минванаби. Никто не оказался настолько беспечным, чтобы не обратить внимания на такую странность: «украденное» добро оказалось в руках у Шимицу, тогда как тело вора стало добычей огня прежде, чем кто-либо успел к нему подобраться. Ни у кого не хватило дерзости высказать вслух предположение, что Джингу мог нарушить свою торжественную клятву о безопасности гостей. Однако зерна сомнения были посеяны, и отныне следовало иметь в виду, что не только Мара и ее свита могут оказаться жертвами подобного замысла. Ни один из присутствующих властителей не позволит себе расслабиться до окончания этого сборища, ибо кое-кто мог воспользоваться витавшей в воздухе неопределенностью и нанести удары своим врагам.

Зато Имперский Стратег, по-видимому, искренне забавлялся всем этим. Заговоры и поражения соперничающих кланов доставляли ему не меньше удовольствия, чем празднества в честь дня его рождения, тем более что намеченные на сегодня увеселения из-за похорон Папевайо откладывались на завтра. Пока внимание гостеприимного хозяина, властителя Минванаби, сосредоточено на Маре из Акомы, Альмеко мог быть уверен, что Джингу не готовится к переодеванию в белые с золотом одежды… по крайней мере на этой неделе.

Хотя большинство гостей в чинной процессии хранили подобающее случаю безмолвие, Альмеко нашептывал на ухо Джингу шутливые замечания. Это ставило властителя Минванаби — с точки зрения этикета — в весьма щекотливое положение. Как ему следовало держаться? Сохранять серьезность, приличествующую скорбному характеру церемонии, или уступить игривому настроению почетного гостя и улыбаться его шуткам? А ведь эти шутки, по всей вероятности, и преподносились именно для того, чтобы смутить властителя необходимостью такого выбора.

Но Маре — в отличие от Имперского Стратега — не доставляло никакого удовлетворения неудобное положение, в котором оказался Джингу. Впереди, за причалами, виднелся узкий песчаный мыс, и там возвышался погребальный костер для того, кто был командиром авангарда Акомы.

Он лежал в парадных доспехах, с мечом на груди. Руки, сложенные поверх клинка, были связаны в запястьях алым шнурком, означающим господство смерти над плотью. На некотором расстоянии от костра застыди в строю пятьдесят воинов из кортежа Акомы. Им позволили присутствовать на похоронах, чтобы почтить тень покинувшего их командира; кроме того, из их числа Маре надлежало выбрать преемника Папевайо — воина, который будет неотлучно находиться при ней как почетный страж до конца празднества в честь Имперского Стратега. Она едва не споткнулась. Мысль о том, что на месте Вайо может быть другой, причиняла невыносимую боль, но нельзя было поддаваться слабости. Следующий ее шаг был тверд, и выбор сделан. Плащ почетного стража должен надеть Аракаси: чтобы противостоять угрозе Минванаби, ей понадобятся любые сведения, которые он сможет собрать.

Мара шагнула к костру. Она опустила красный тростник, и гости расположились на ритуальной площадке, образовав круг, в котором были оставлены небольшие проходы с востока и запада. Ровные ряды воинов Акомы застыли в изголовье; меч у каждого был обращен вниз, в землю, символизируя смерть воина.

Бой барабанов прекратился, и в наступившей тишине Мара начала поминальную речь:

— Мы собрались для того, чтобы почтить память Папевайо, сына Папендайо, внука Келсаи. Пусть знают все, стоящие здесь, что звание командира авангарда Акомы он заслужил многими подвигами.

Мара передохнула и обратилась лицом к востоку, где в небольшом проходе стоял облаченный в белые одежды жрец Чококана. На нем были широкие браслеты, сплетенные из тайзовой соломки; его присутствие символизировало жизнь. Властительница Акомы поклонилась, воздавая дань почитания этому богу, а затем приступила к изложению достойных упоминания деяний Папевайо начиная с первого дня его клятвы у натами — священного камня Акомы. Во время этого перечисления жрец сбросил мантию и предстал нагим, если не считать священных символов его служения. Ритуальным танцем он выразил почтение к сильному и доблестному воину, который сейчас лежал на погребальном костре.