Дочь княжеская. Книга 4

Ум за разум заходил, когда дело касалось таких высоких материй. Хрийз решила пока не задумываться, хотя вопрос громоздился на вопрос. Не у Сихар же спрашивать! Она вряд ли знает.

? если знает, не скажет.

От Сихар словно веяло неким холодом, не позволяющим разговаривать с нею так, как можно было говорить с аль-нданной Весной, например. Может быть, требование усыпить Яшку так подействовало, Хрийз не знала и не собиралась знать. А еще ей стало казаться, будто Сихар нарочно подгадывает так, чтобы все, приходящие к больной княжне, заставали ее спящей.

На любой вопрос о Лилар, Ненаше, Ели следовал один и тот же невозмутимый ответ:

— Они были здесь, когда вы спали, ваша светлость.

— Разбудите, когда кто-то придет, — рассердившись, потребовала Хрийз, напрягая все силы для разговора.

Говорить с каждым разом становилось все труднее. Как будто разговор был тяжелым камнем, который надо было катить в гору — все выше и выше. И пока катишь, на том камне нарастают новые килограммы, и вот уже тяжесть становится совсем неподъемной, и срывается, увлекая за собой в тьму забвения.

Сихар обещала, но не разбудила.

— Не смогла. Вам необходим целебный сон, ваша светлость. Иначе вы никогда не встанете с этого ложа…

Хрийз боялась, что не встанет никогда и так.

Однажды она почувствовала рядом тепло, не такое, как у Сихар, и заставила себя всплыть из черной реки беспамятства.

— сЧай…

Не открывая век, что бы проклятая слабость не доконала снова. Чтобы хоть немного побыть в сознании, рядом с…

— Я здесь, ша доми…

Усталый голос. Рука на запястье — теплая, бесконечно родная.

— сЧай… — вспомнился вдруг совет аль-нданны Весны, и язык сам выговорил длинную, и от того безумно тяжелую фразу: — Мне… нужен… мой раслин…

— Ты слишком слаба. Он сожжет тебя, ша доми.

— Пусть жжет. Я… долго… не… смогу… без…

Проклятый язык деревенел и путался, не выговаривая и половины того, что хотелось сказать.

— сЧай… пожалуйста! Я умру, если не.

Замолчала обессиленно. Перевела дыхание:

— Я уже умираю. Ведь видно. Мне нужен… мой раслин.

Он долго молчал, принимая решение. Встал, прошел по комнате, Хрийз слышала шаги, слышала, как воткнулся, до хруста, кулак в стену, и уж что там пострадало больше, кулак или стена, поди узнай.

— Сихар мне голову снимет, — несчастно сказал он, присаживаясь обратно на постель, просевшую под его весом.

Хрийз не могла поднять веки, но память легко дорисовала образ — осунувшееся лицо, прозрачные волосы, короткий шрам возле уха, усы…

— Хуже навряд ли уже будет, — решительно сказал сЧай. — А без раслина твоя стихия тебе не принадлежит, ша доми. А ведь это Стихия Жизни!

Прикосновение к шее — поразительно, насколько чувствительной оказалась кожа! Каждое касание теплых пальцев, холодноватое скользящее ощущение от цепочки раслина, сам раслин — маленькое жгучее солнце, скользнувшее в вышитый ворот.

И острое чувство правильности происходящего — давно надо было потребовать себе обратно свой же собственный артефакт.

Не то, что бы Хрийз ждала моментального и полного исцеления. Надеяться на это было бы глупостью. Но как-то сразу стало легче дышать, и можно было даже улыбнуться:

— Спасибо…

— Ты улыбаешься, — сЧай коснулся ладонью ее щеки, словно не верил увиденному, — Ша доми, ты улыбаешься!

Хрийз все же сдвинула голову, прижалась к его руке.

И поплатилась за нехитрое свое шевеление сразу же — очередной вспышкой тьмы, пожравшей сознание.

Но теперь тьма вела себя иначе. Она не оборвала мыслительный процесс полностью, как обрывала всегда. Хрийз продолжила помнить себя, осознавать и чувствовать. И даже слышать сквозь облепившую уши ватную тишину крик Сихар:

— Что вы натворили, сЧай! Где у вас мозги?! Вы убили её!

Паника целительницы заметалась по комнате черными шьемсами. Противные птеродактили, повадками своими напоминавшие ворон, водились на морском побережье Сиреневого Берега в изобилии. Хрийз почти услышала их крики, словно стояла на берегу, где стая этих тварек ругалась между собой по поводу дохлой, выброшенной волнами рыбины.

“Я не рыба”, — подумала Хрийз.

— Что? — на два голоса воскликнули Сихар и сЧай.

— Я жива, — повторила Хрийз, не очень надеясь, что губы послушаются, и сорвавшийся с них слабый шепот услышат. — Я жива! Я буду жить!

Но её услышали.

— Сихар, — сказала Хрийз, не открывая глаз, открыть просто побоялась, — а вдруг свет окажется слишком ярким и снова отправит её в бес сознание.

Свет был в комнате, чувствовался сквозь сомкнутые веки, — не ночь сейчас и даже не пограничные вечер либо утро, а полновесный солнечный день. Почему-то показалось даже, что день весенний. Может быть, от слабого цветочного запаха, проникающего в комнату вместе со сквозняком.

— Да, ваша светлость? — немного нервно отозвалась на оклик целительница.

— Не кричите больше… так.

Хотелось вообще сказать какую-нибудь грубость, но Хрийз удержалась. Она понимала, что ссориться со своим лечащим врачом — последнее дело. Сихар ведь не со зла.

— Не буду, — пообещала Сихар, и добавила непримиримо: — Но я считаю, раслин вам давать пока еще рано, и лучше бы вы его сняли! Для вашего же блага, ваша светлость.