Дочь короля

Чёртов трубадур — знал, как надо петь. И я заметил, что его слова кое на кого подействовали. Борода Христова! Я не мог допустить, чтобы этот сопляк сорвал мой план. И сделал то, чего и сам не ожидал от себя.

Наверное, я не зря наблюдал, как Эдгар метает ножи. Я словно видел его перед собой, повторил его движение точь-в-точь: рукоять ножа в ладони, резкий точный выброс вперёд... И Ральф умолк на полуслове. Глядел на меня, широко открыв глаза. Затем медленно стал сползать с седла, заваливаться, пока не рухнул на тропу.

Лошади почуяли запах крови, заволновались. Всадники машинально сдерживали их, но никто не произнёс ни слова.

Спокойно, с насмешкой в голосе, я проговорил:

— Клянусь бородой Христовой, я всё же чему-то научился у надменного сакса. Метнул нож не хуже, чем он.

Они всё ещё молчали. Наконец Геривей, чуть заикаясь, спросил:

— За-зачем ты уб-убил Ральфа, Гуго?

Я не дал им шанса обвинить меня. Неужели они хотят, чтобы этот щепетильный лютнист предал нас? Неужели же первое препятствие остудило их ярость?

И я завёл их вновь пуще прежнего. Пришпорив коней, мой маленький отряд понёсся прочь, а тело трубадура осталось лежать в тростниках у дороги. Когда-то ещё его обнаружат? Даже его лошадь понеслась за нами. Мы же... О, да! — мы знали, что сделаем до того, как пересечём Ла-Манш.

Глава 8 ГИТА

Ноябрь 1132 год

Я проснулась, задыхаясь и всхлипывая.

Этот сон, опять один и тот же сон: лицо любимого склоняется ко мне, я словно чувствую его дыхание, чувствую его тело, своё тело... наше слияние, огонь и дрожь... экстаз...

Переводя дыхание, я опустилась на подушки. И тут же дитя во мне шевельнулось, я ощутила его толчки, мягкие, но настойчивые. Это была явь. Я и то, что осталось мне после моего сна... некогда бывшего действительностью, когда мы зачали наше дитя, ставшее ныне и моей радостью, и моим позором.

Положив руку на свой округлый живот, я слушала эти колебания новой жизни в себе и улыбалась. Но одновременно испытывала смущение. Ребёнок был частью меня, он мог видеть и мои сны. Я корила себя за них. Это была похоть... самая явная похоть, и тело моё жаждало того, от чего разум приказал отказаться. Ибо любовь моя была изначально греховна.

Я повернулась на бок и вздохнула. Я запрещала себе плакать. Надо отвлечься, думать о чём-то другом. И всё же... Помоги мне Пресвятая Дева! — до чего тяжело мне бывало порой! Только сознание долга и гордость заставляли меня скрывать страдания, держаться невозмутимо, даже когда грубость и бранные слова летели мне в спину. И я заставляла себя окунуться в работу, не оставляя времени на печаль. Даже занялась столь хлопотным делом, как торговля шерстью. И это занятие увлекло меня, да и выгоду принесло немалую. Цена на шерсть росла из года в год, и это давало прибыли более, чем ведение хозяйства по старинке.

В положенный срок я отвезла шерсть на ярмарку в Норидж, отказавшись от услуг перекупщиков. Я сумела напрямую сойтись с фламандскими покупателями, заключила с ними договор на продажу шерсти на этот и на следующий год. В конце концов у меня на руках оказалось столько звонкой монеты, сколько мне никогда не приходилось видеть. И я была рада этому даже больше, чем ожидала. Ведь, значит, я не пропаду сама, смогу поддержать и своего ребёнка, а что до моего позорного положения, то богатство может набрасывать покров и на позор.

И конечно, я смогла позволить себе кое-что из роскоши.

Сейчас, оглядывая покой, я уже с трудом могла припомнить, какие некогда здесь царили разгром и запустение. Теперь здесь стало уютно, даже богато. Холодный камень пола покрывали овчины, вдоль стен стояли резные сундуки, на крышках которых лежали вышитые подушки. Столь же ярко было вышито и покрывало на моей широкой кровати. Да и сама кровать — не сделанная местным мастером, а привезённая из городской мастерской — была из заморского чёрного дерева, её изголовье украшала мозаика из перламутра и раковин. Ложе представляло собой не просто ящик с соломой, а мягкий матрас, наполненный шерстью, сеном и лавандой, поверх которого лежала перина из мягчайшего пуха. Даже Эдгар, с его любовью к роскоши и удобствам, не нашёл бы её непригодной.

Но тут мой взгляд упал на лежавшую у стены сломанную прялку. И вспомнилось, как давеча её в ярости швырнул о стену Хорса. Увы, Хорса имел все основания для гнева. Я была виновата перед ним, что так долго таилась, отказывалась объяснить, почему не могу ответить на его ухаживания. Я только что-то мямлила, уходя от прямого разговора, твердила о добрососедских отношениях. Я ведь прекрасно понимала, чего он ждёт, но не находила в себе сил объяснить, что беременна от другого.

Почему я не порвала с Хорсой изначально? Он не был мне мил, я даже побаивалась его. Но, положа руку на сердце, сознаюсь — мне было приятно его внимание, его упорное желание добиться меня. Это словно доказывало графу, что я не просто оставленная любовница, что и я нужна кому-то. Но как я могла давать Хорее надежду, когда моё тело всё больше выдавало моё бесчестье?