Дочь любимой женщины

Вторая тетя, Лера, принесла из своей комнаты еще бутылку. Белое вино, грузинское. Сказала, что соседи подарили, они грузины и только вчера из Грузии приехали. Так что не фальшак.

– Не докажешь, – сказала сестра Таня.

– Да вот! – тетя Лера ткнула пальцем в стену.

Сразу стало слышно, как соседи поют по-грузински на пять голосов.

– Красиво, – сказала Галя.

Выпили, закусили, доели суп с куриными пупками, составили посуду в раковину, потом разбрелись по квартире.

Димка наткнулся на Галю в коридоре.

– Хочешь, я тебе голову вымою? – сказала она. – А то у тебя волосы какие сальные, даже стыдно.

– Давай, – сказал он.

– Раздевайся и залазь под душ, – сказала она, когда они зашли в ванную.

Сама разделась до лифчика и трусов. Он стоял, нагнувшись. Она вымыла ему голову два раза шампунем, потом долго споласкивала. Терла за ушами. Потом сказала:

– Теперь я. Только не подглядывай.

Димка честно не подглядывал, чем более что через тусклую пластиковую занавеску все равно ничего не было видно. Разве что так, в общем и целом. Но он не всматривался, он вытирался, отвернувшись к стенке.

Потом пошел смотреть телевизор. Слышал, как эта наглая Галя сказала сестре Тане и тете Стасе: «А то уже поздно, и я не высохла, можно я у вас переночую?» Кажется, те сказали: «Ладно, не вопрос». Добрые, даже слишком.

Димка хмыкнул про себя: бывают такие, и среди парней тоже – чуть в гостях, так норовят угнездиться хоть на пару дней. Вот так всю дорогу кочуют по впискам. Не от хорошей жизни, видать. Жалко их, конечно. Но он-то тут при чем?

Досмотрев сериал и потом кусочек футбола, Димка пошел спать.

Так и есть, блин! Она спала в его кровати.

Он махнул рукой, потому что спать хотелось. Разделся до трусов и лег рядом.

– Эй! – через пять минут спросила Галя громким шепотом.

– Чего?

– Так и будешь лежать? – засмеялась она. – Или засунешь?

– Засуну, – сказал Димка. – Сейчас. Полсекунды.

Он вылез из-под одеяла.

Была зима. В комнате было совсем светло из-за фонаря и снега в окне. Димка подошел к комоду, открыл средний ящик, покопался там и вытащил большой граненый ключ, ну вот как в старину заводили таким ключом настенные пружинные часы.

Подошел к постели, откинул одеяло, погладил Галю по груди и животу, нашел чуть ниже пупка круглую, окантованную железом дырку, засунул туда ключ и стал вертеть его по часовой стрелке, слыша тихие тугие щелчки. Докрутил до упора.

* * *

Галя встала с кровати.

Не очень громко, но ясно и сильно запела: «Утро туманное, утро седое, нивы печальные…», ну и все такое. Лица, давно позабытые, страстные речи, милого голоса звуки любимые, первые встречи и вообще.

Она стояла совсем голая. Ключ тихо вращался в обратном направлении. У нее была некрасивая фигура: маленькая, но висячая грудь, и вот эти шишки по бокам, на бедрах. Но пела она так, что у Димки дыхание захватило, и слезы показались на глазах.

Невозможно прекрасный голос – широкое меццо-сопрано, вольное, сильное, но при этом без нарочитого надрыва, без лихости, без стона и фальшивой страсти. Казалось даже, что она поет робко, словно бы стыдясь обнаружить свои страдания, но тем яснее они были слышны, тем сильнее ранили душу.

Димка подошел к окну и долго глядел на печальные, покрытые снегом нивы и слушал рокот колес непрестанный.

* * *

Потом вытащил серебряные карманные часы.

Было шесть утра. Через полчаса станция.

Его встречал Никита на старинных розвальнях. Бородатый, опушенный инеем, он посвечивал фонарем, усаживая барина на подушки, укрывая медвежьей полостью, а потом расставляя в санях чемоданы, подвязывая их ремешком.

– Отставка, Димитрий Симеоныч? – спросил он, усаживаясь на облучок и волною пуская вожжи по лошадиным спинам.

Сани медленно поехали, легко скрипя по накатанной колее.

– Отставка, милый.

– Не жаль?

– Жаль не жаль, да вот так оно вышло. Не переделаешь.

Ехать было восемь верст.

Обнял отца и мать, рассказал о сестре Татьяне, выслушал о тетках Валерии и Анастасии, выпил чаю с калачом и лег спать в натопленной комнате с бревенчатыми стенами.

Проснулся за полдень, смутно бродил по комнатам, по длинным сизым плахтам, постеленным поверх крашеного пола. Разглядывал портреты и гравюры на стенах, фарфоровые фигурки в горке, крестился у икон. После обеда вышел прогуляться, долго ходил по безлистному саду, вышел за ворота. Широкая, печальная – как в той песне – нива, вдали – крыши деревни. Деревня таяла и пропадала из глаз, потому что с неба мелко снежило и накатывал морозный туман, но дышать было легко. Он во всю грудь вдыхал этот чистый зимний воздух и обещал себе, что больше не будет думать о Петербурге, о службе, о жене, уехавшей в Варшаву с детьми. Будет жить здесь, ездить на охоту, помогать мужикам, дружить с соседями. Так оно лучше.

Долго обедали. Рано легли спать.

Наутро со станции привезли позавчерашние газеты.

Он прочитал, что в Москве, в университетской клинике, скончался генерал-лейтенант Василий Николаевич Авдуевский.

– Васька! – чуть не заплакал Дмитрий Семенович. – Васька, милый…