Дочь любимой женщины

– Это хорошо. Значит, так. Будешь жить в отдельном домике, тут недалеко. Три месяца будешь жить. Одна комната и кухня. Воды горячей нет. Холодная вода в колодце. Сортир на улице. Газа нет, печка. Но дров мало. Так что в доме холодно. Телевизора нет. Телефона нет. Айфона тоже нет. Все новости я буду тебе сама приносить в виде газеты «Ленинградская правда». Тогда у тебя будут глаза, и выражение лица, и голос – вот так, как мне надо.

– Простите, – сказала Аня, нахмурившись. – Мне все понятно. Кроме одного. Зачем чтобы там были обязательно волосы?

– Чтоб у тебя там свербело и чесалось! – заорала Надежда Петровна. – И под мышками тоже! Без горячей воды! Вот когда ты это почувствуешь – тогда сможешь сыграть. Тогда ты будешь правильно ходить, сидеть и говорить! Даже после эпиляции и в стрингах. Поняла?

– Поняла, – сказала Аня. – Я все поняла.

– И самое главное, – завершила Надежда Петровна. – Насчет работы и жратвы. Ты будешь библиотекарь. Будешь писать каталожные карточки. Получать за это будешь триста граммов хлеба в день. Иногда пару картошек. Ну, сахару кусочек. Если я раздобуду. Всё? Договорились? Не слышу? Ты согласна? Или забоялась?

– Да! – крикнула Аня. – А я тогда правда хорошо сыграю?

– Ты будешь самая лучшая актриса на свете, – серьезно сказала Надежда Петровна. – Всех времен, а также всех народов. Давай, звони родителям и кавалеру. Наври про срочный вылет на съемки в Чили, к примеру. При мне. И отдашь мне мобильник.

– А можно мне заехать домой?

– Чего? У тебя же родители в Самаре!

– Ну, в смысле в квартиру, мы ее снимаем вместе с моим молодым человеком. Можно?

– Нельзя. Давай одевайся, едем.

* * *

Через две недели уменьшили паек.

Есть хотелось ужасно. От голода Аня едва могла заснуть.

Однажды ночью раздался звук разбитого стекла. Она проснулась, вскочила с кровати, схватила кочергу. В комнату на четвереньках вползал какой-то мужчина. Он смотрел на нее и скалил зубы. Она оцепенела. Он протянул руку – сухую, костлявую, с длинными толстыми ногтями – и едва не схватил ее за ногу. Облизнулся. «Людоед!» – поняла она и беззвучно ударила его кочергой по голове. Он повалился на пол, навзничь, но все равно пытался вцепиться в нее. Она ударила его еще несколько раз. Потекла кровь. Он дернулся и затих. Она облизнулась, в точности как он. Вытащила из-под подушки кухонный нож и отрезала ему нижнюю губу. Запихнула ее себе в рот – и тут же проснулась в холодном поту.

Аня закашлялась до рвоты. Во рту была длинная вязкая слюна, которую ни отхаркнуть, ни перекусить. Попила воды.

Дождалась рассвета и снова села писать каталожные карточки – вернее, переписывать. Со старой орфографии на новую.

С каждой неделей становилось все холоднее. Она научилась обертывать ноги газетной бумагой и совать их в разношенные мужские валенки. Вся комната у нее была обвешана вырезанными из газеты портретами Сталина. «Потому что нельзя же портретами товарища Сталина ноги обертывать!» – объяснила она Надежде Петровне, которая приносила ей паек и газеты.

– Ты какая-то слишком хорошая актриса, – вдруг сказала ей Надежда Петровна. – Извини, но даже как-то чересчур.

Тогда Аня написала письмо родителям в Куйбышев, что остается в Ленинграде и не будет эвакуироваться. Письмо не дошло, потому что на почте не поняли, что город Куйбышев – это теперь Самара.

Так что родители не смогли ее найти. А Надежда Петровна и не искала.

* * *

Аня пережила всю блокаду, а после войны устроилась вести театральный кружок в районном Доме пионеров. Работала чуть ли не до восьмидесяти лет.

Жива она до сих пор. Ей девяносто шесть. Недавно она посмотрела по телевизору фильм Надежды Петровны про блокаду, и ей не понравилось.

– Все неправда, все не так было, – сказала она соседке.

Поэт и муза через год вернемся к разговору

– Вы где-нибудь учитесь?

– В Литературном институте.

– И одновременно работаете?

– Да. У меня папа-мама в Архангельске, и они… – он запнулся.

– Понимаю, я все понимаю. Боже! И при этом вы, наверное, снимаете квартиру?

– Однокомнатную, втроем с ребятами. Там электроплита, так что можно спать на кухне.

– Далеко?

– Да. На «Домодедовской». Так-то по прямой, но там дальше на автобусе, и еще пешком… – Он поглядел на свою собеседницу и спросил: – А вам правда понравились мои стихи?

– Зачем я буду врать? – рассмеялась она. – Вы что, живой классик, Кушнер или Чухонцев? Чтобы я перед вами рассыпалась лестью? – Перестала смеяться и продолжала уже серьезно: – Очень талантливо, очень тонко, но при этом очень живо, плотски, фактурно, чувствуется пульс! – она даже сжала кулак.

Двадцатитрехлетний поэт Слава Никодимов чуть покраснел и опустил глаза.

Его собеседница, красивая женщина лет сорока или даже меньше, пристально рассматривала его.

Разговор шел около вешалки, в тесном коридоре библиотеки имени Чехова. Там только что закончился вечер молодых поэтов.

– А как насчет издания? – спросила она.

– Я печатался три раза, – сказал он. – В журнале «Знамя» и двух сборниках.

– Я про книгу!

– Про книгу еще рано. Я на книгу не наберу.