Дочь олигарха

– О да, – ответила тетя Соня и натянуто рассмеялась. – Ты даже представить себе не можешь насколько.

– Как же ты разбогатела?

– Так сразу и не расскажешь, – сказала тетя Соня. – Начинала с обычных вещей. Контрабанда, проституция – так, всего понемножку. А потом… ладно, я тебе как-нибудь на днях покажу, если хочешь. Возьму тебя с собой в офис.

Она подмигнула и добавила:

– Если будешь хорошо себя вести.

Они сидели за деревянными столами и пили коктейль “Американо” (“Не слишком алкогольный, – заверила тетя Соня племянницу, – просто кампари и вермут. Один стакан тебе точно можно”.) Наташа смотрела, как люди приходят и уходят, но наблюдать за туристами ужасно скучно, потому что они вечно делают одно и то же. Так что вместо них Таш стала смотреть на картины и фотографии, развешенные на стенах “Французского дома”. На одном черно-белом снимке была изображена морщинистая, мудрая, андрогинная женщина, которую явно обесчестили; она лежала на ковре с орнаментом и держала в руке горящую сигарету. Вид у нее был очень осознанный и свободный. Лицо – без косметики, но очень умное и интересное. А над этим снимком на стене висела картина: две женщины сидят за столиком, пьют коктейли цвета ржавчины и смеются. С виду очень счастливые. Наташа все никак не могла отвести глаз от этого изображения. Там как будто кто-то нарисовал их с тетей Соней, даже расположение за столиком точно такое же, только на картине тетя Соня гораздо толще, волосы у нее светлее, и еще она там в очках. А у Наташи волосы на картине, наоборот, темнее, и трудно сказать, худая она, толстая или нечто среднее.

Правда ли, что иногда в жизни нам показывают изображение нашего будущего? Что нам намеренно, в лоб предлагают взглянуть на себя на картине или увидеть себя в фигуре идущего по улице пешехода? У Наташи такое было всего один раз в жизни, когда она уезжала из дома в Москву на автобусе, который должен был довезти ее почти до самого аэропорта. Когда автобус, фыркая и трясясь, выкатился из города, Таш выглянула в заляпанное грязью окно и увидела тощую фигуру в длинном темном плаще, склонившуюся над коляской с двумя младенцами, которую женщина наперекор ветру толкала перед собой. Лицо у нее было сморщенное и серое, и у Наташи в голове ни с того ни с сего вспыхнула мысль: “Это я, если останусь здесь. Я в альтернативном будущем”. И она в первый раз испытала радость от того, что уезжает.

Домой они пошли через Сохо другой дорогой, мимо магазина пирожных.

– Смотри, – сказала тетя Соня и указала на выставленный в витрине красный торт в форме сердца, по которому белым кремом вилась надпись: “Я с тобой развожусь”. Она улыбнулась. – Обожаю Сохо.

Сегодня тепло, и туристы одеты в дешевые футболки. Появляется Калеб, и вид у него настолько несовершеннолетний, что им приходится пройти всю Дин-стрит до отеля “Сохо”. Наташе очень хочется куантро, но сейчас только четыре часа дня, поэтому она выбирает чай улун и оплачивает его черной картой “Амекс” – заодно с ройбушем Калеба. У обоих чай – с буквой “у” в названии. Калеб действительно на удивление бледный и тщедушный, совсем как те мыши, которых мисс Уайт держит в клетке для опытов в десятом классе. Вот только глаза у него не такие красные. Почти такие, но все-таки не совсем.

– Не уверен, что смогу это сделать, – говорит Калеб.

На нем джинсовая куртка вроде тех, которые носят мальчики в России. Наташа даже не представляет, как он ухитрился раздобыть такую в Лондоне. Выглядит ужасно. А еще ему наверняка ужасно жарко.

Таш не готовила вопросы заранее и сама удивляется, когда слышит собственные слова:

– Почему нам не разрешили приехать на похороны? – спрашивает она.

– Эта школа ее нахрен убила.

Наташа прикусывает губу. Чувствует вкус крови. Отпускает губу.

– Но ведь не мы. Мы пытались ей помочь. Точнее, попытались бы, если бы знали…

Он пожимает плечами. Не снимает куртки. Кажется, он сейчас заплачет.

– Вообще-то это был не секрет, – говорит он. – То, что с ней происходило.

Наконец снимает куртку. Аккуратно сворачивает и кладет на стул. Руки его выглядят как-то странно – Таш не очень понимает, что именно не так. Они до нелепого худые и белые, и по ним тянутся серебристые линии, похожие на тоненькие змеиные следы.

– Да, – говорит Таш. – Конечно. Прости.

Она вытягивает из-под стола сумку и кладет ее рядом с собой на просторный диван.

– Было так странно, когда альбом к нам вернулся, – говорит Таш. – Когда мы его открыли, часть твоих слов оказалась замазана, смотри.

Она вынимает альбом из сумки, и Калеб выхватывает его у нее из рук, как будто это его личный драгоценнейший дневник, который он куда-то задевал и никак не мог найти. Он вцепляется в него с такой яростью, что кажется, Таш уже никогда не получить альбом обратно, а это было бы неприятно, ведь он принадлежит всему классу.

– Он у тебя, – выдыхает он. – Слава богу.

– Эм-м…

– Я даже не сфотографировал, – говорит он.

– Что не сфотографировал? – спрашивает Таш, но Калеб уже листает первые страницы – те, которые заполняли девочки.