Дочь полковника

— Какая жуткая штука семья! — с глубоким чувством произнес мистер Перфлит. — Каждый ее член мешает остальным делать то, что им хочется, и они называют это любовью!

— Право же, мистер Перфлит, вы говорите такие странные вещи! И вы так мне и не сказали, как, по-вашему, можно помочь Лиззи и Тому с остальным.

Мистер Перфлит, словно Феджин, погладил нос с таинственным видом.

— Не тревожьтесь. Я этим займусь.

— Ну так до свидания.

— До свидания. Можно я зайду на неделе сообщить вам положение дел?

— Да, конечно. Приходите к чаю.

Мистер Перфлит поморщился.

— Терпеть не могу чайные баталии! Я загляну около шести, вы пригласите меня пройтись по саду, и там я представлю мой доклад.

И безмолвно условившись о свидании наедине, они расстались. Мистер Перфлит проводил Джорджи до калитки, благодушно журча о флоксах, гвоздиках и нимфах. Он, кладя начало своему эллинистическому ренессансу, все-таки настоял, чтобы Джорджи взяла Гомера. Она взяла книгу так, словно от прикосновения крещеных пальцев переплет мог вспыхнуть серным пламенем.

Через несколько шагов Джорджи столкнулась с кузеном, которого в эту минуту хотела видеть меньше кого бы то ни было. Он смерил ее негодующим взглядом.

— Глаза меня не обманули, и ты действительно вышла из сада этого невежи Перфлита?

— Он не невежа.

Бедняжка Джорджи! Почему она такой неблагодарностью встречала щедро изливаемые на нее нежные заботы? И почему ей никогда не удавалось защититься?

— Что ты там делала? — вопросил кузен, сверля ее взглядом. И Джорджи с ужасом почувствствовала, что краснеет. Запнувшись, она ответила:

— Я… я заходила за книгой.

И подумала: «Я же лгу!»

— За какой книгой?

— Не знаю… Вот за этой.

Кузен сурово забрал у нее книгу, словно предвидя, что это окажутся произведения маркиза де Сада, а вернее, Джеймса Лавберча, который, несомненно, во всех отношениях был кузену ближе.

— Гомер! Зачем он тебе понадобился?

— Я… Он срочно нужен Марджи, и она попросила меня зайти по дороге…

— Хм! — изрек кузен, неохотно возвращая книгу. — Ну что же. Но мне не нравится твое знакомство с подобным типом. Перфлит — мерзкий выскочка. На днях вечером я проходил мимо трактира, так он, слово благородного человека, сидел там, пил и гоготал с Джаддом и другими рабочими. Потянуло в родной хлев, не иначе.

Джорджи промолчала. А думала она о том, что мистер Перфлит, хотя и эксцентричен и даже не всегда ведет себя прилично, все же не лишен привлекательности. Ее бросило в жар при мысли, что она позволила ему пожимать и гладить ее руку. А кузен, чувствовала она, человек невежественный и навязчивый, хотя он и джентльмен голубых кровей. Джорджи решила прочесть гадкую книгу мистера Перфлита и узнать, почему этот Гомер ему так нравится.

2

Подобно многим другим старым бабам, Перфлит был врожденным сплетником. Если природа и наградила его интеллектом, неразборчивое пожирание всех и всяческих книг успело этот интеллект сгубить, так что жил он практически во власти слащавой сентиментальности, которую ошибочно именовал «идеализмом». Его показная доброжелательность на самом деле была лишь средством, обеспечивавшим ему опосредствованные переживания и эмоции. Инстинкт самосохранения был в нем развит столь сильно, что собственной жизни ему не требовалось, а удачно помещенный отцовский капиталец позволял со стороны наблюдать кишащую хищниками арену человеческого цирка. Деньги для мистера Перфлита как бы не существовали. Послушать его, так он вообще представления не имел, что это за штука. Однако в запертом ящике его бюро покоились аккуратнейшие сведения о его капиталовложениях и доходе, а также систематизированная переписка с его маклером и банкиром, не говоря уж о внушительной подборке аннотированных ежегодных отчетов различных компаний. Умело манипулируя вкладами, сей прекраснодушный идеалист ежегодно увеличивал свой доход, а редкая сноровка в уклонении от налогов, замаскированная искусной позой наивного профана в денежных вопросах, помогала ему брать все барьеры налогового управления в ежегодных состязаниях между бюрократией и рантье. Щедр он бывал под влиянием минуты и тут же раскаивался в своем порыве, но удовлетворенное тщеславие возмещало все. Если бы он анализировал свои побуждения (чего за ним не водилось), то назвал бы свои благотворительные траты капиталовложением в жизнь. Они дарили ему чувства, которых так просто он в себе не находил.