Дочь Пожирательницы грехов

- Не могу. Ты знаешь, кто я. В моих венах яд, Лиф. И только по воле богов он не убивает меня. Если я брошу их, отвернусь, то умру раньше, чем выйду из замка. Они прощают мне сомнения, ведь я смертна, и меня проверяют, но они не простят мне побег. И даже если не накажут сразу, королева сделает это. Ты ее видел. Она сделает все, чтобы отомстить мне за это. Ранит сестру. Ранит тебя. Тебя убьют за то, что ты не удержал меня. Могут заставить меня убить тебя, а потом убьют меня. Может, и верно, ведь это – измена, Лиф.

- Я ничего не слышал, - тихо сказал он. – Ничего.

Я кивнула, и он посмотрел на меня, вскинув брови, поджав губы.

- Идите, - сказал он. – Я подожду здесь. Он в комнате в конце. Проведайте Дорина.

Я не могла смотреть на дверь комнаты Предсказаний, проходя мимо нее.

* * *

Комнату тускло освещали свечи под медным котелком, из которого доносился пряный запах кипариса. Было что-то еще, какой-то запах, от которого покалывало кожу. Дорин лежал в углу, и по его лицу было ясно, что он болен, кости выпирали из кожи. Сначала показалось, что он спит, и я уже собиралась уйти и оставить его отдыхать.

- Миледи, - хрипло сказал он. – Что вы здесь делаете?

- Здравствуй, Дорин, - сказала я. – Пришла посмотреть, как тут мой верный страж.

- Миледи, хорошо, что вы пришли. Прошу прощения за то, что молчал. Знаю, я подвел вас.

- Ты меня не подводил. Как ты?

- Силы возвращаются. Я приду в себя через пару дней, поверьте. Могу лишь молить вас о прощении, что я здесь.

Он не выглядел набирающимся сил. Он напоминал пустой труп. Я не узнала бы его, если бы в комнате был не только он. Что за болезнь может терзать человека три недели?

Я улыбнулась ему.

- Не сомневаюсь, - соврала я. – Хотя Лиф неплохо справляется. Я в хороших руках, не бойся. Я молилась за тебя.

Он кивнул, веки трепетали, и я поняла, что он теряет сознание.

- Стуан, больше никакого эля, - пролепетал он.

- Что? – я уставилась на него, имя было знакомым. И я вспомнила. Стуан был стражем, что ушел после того, как я убила Тирека. Он проработал тут всего два года. И тут я поняла, что за запах смешивался с кипарисом. Мак. Они давали Дорину слезы мака.

* * *

Когда мне было девять, нас вызвали в зал в Монкхэме. Мать мэра умерла, хотя это ожидалось, ведь ей было восемьдесят, и она болела. Меня восхитил зал, где было роскошно, почти как в замке, но все же отличалось. Было темно, и в комнате для Пожирания пахло гнилью. Гроб стоял в центре комнаты, мэр обеспечил стулом только мою маму, так что я стояла рядом, пока она исполняла Пожирание. Еды было немного, в центре гроба стояло блюдо со сливками и веточкой розмарина. Я смотрела, как мама ела все, кроме этих сливок, не касаясь их ложкой. Она оставила их до конца, потом съела остальные блюда. К моему удивлению, она повернулась ко мне.

- Знаешь, что это? – спросила она.

Я кивнула, боясь говорить. Она еще никогда не говорила при Пожирании. Лишь объясняла действия, когда мы были в ее комнате, где я дышала ртом, чтобы уменьшить вонь жасмина. Но не при Пожирании.

- Это не свежие сливки, Твайла, - сказала она. – Это сметана.

Я нахмурилась.

- Зачем там сметана?

- Это значит, что она потеряла ребенка, - ответила она.

Я покачала головой, не понимая. Это не было грехом, все знали, что боги могли забрать даже не рожденных детей. Пожиратели грехов знали все секреты мертвого, знали каждый его грех по блюдам, понимали, каким был человек при жизни. Я видела, как мама ест яйца «в мешочек» у воров, вареную печень у склочных дам. Но я не видела еще ни разу сметану на гробе.

- Потеря ребенка – не грех, - сказала я.

- Грех – принять травы, от которых теряешь ребенка, - сказала напряженно мама. – Блоховник, тысячелистник, синий кохош… розмарин. Потому сметана. Молоко жизни испортилось. Только Нэхт решает, когда пора умирать, а не люди.

Я смотрела на гроб, все же слишком маленькая, чтобы понять, а мама встала и оставила миску на гробе, не произнеся завершающих слов. Я хотела уйти за ней, но мою руку схватили.

Из темного угла показалось морщинистое лицо, рот и нос покрывали язвы. Глаза были черными, я не видела радужки, не видела разума в них. Мужчина держал меня за руку удивительно крепко, кости выступали под тонкой кожей. От него пахло чем-то тяжелым и сладким.

- Ее тут нет, - сказал он, в уголках рта блестела слюна, слова были невнятными. – Она – ведьма. Ее нужно было сжечь, или она вернется. Она убила ребенка. Говорила, что нет, нет, но я сделал ей ребенка, а она убрала его.

Я закричала, в комнату вбежал мэр и моя мама.

- Отпусти ее, папа, - сказал он старику, но тот вцепился только крепче.

- Она ведьма! – взревел он, моя рука оказалась свободной. Мужчина рухнул на пол, и мэр вывел меня из комнаты.

- У него бывают приступы, - сказал он моей маме, виновато заламывая руки. – Мы даем ему слезы мака от болей. Он не знает, что говорит. Он хотел быть здесь, попрощаться. Я думал, он будет молчать. Простите, мадам Пожирательница.

Мама посмотрела на меня.

- Что он сказал?

- Что… она сказала нет, но он сделал ей ребенка. И что она ведьма, - добавила я, голос дрожал.