Дочь профессора

Теперь зал был полон. Многие из присутствующих не понимали по-английски, но на этот случай были размножены тезисы доклада на французском, немецком и испанском языках, а изысканную манеру американского профессора не мог не оценить даже глухой.

Сущность доклада сводилась к осторожному, умеренному восхвалению Нового курса и его кормчего — Рузвельта, а также к опровержению работ профессора Колумбийского университета Хофштадтера и некоторых других теоретиков, утверждавших, что либеральные и прогрессивные мероприятия покойного президента носили чисто случайный характер. Для делегатов не явилось неожиданностью, что Генри Ратлидж ратует за прагматический подход к разрешению социальных проблем, ибо это вполне соответствовало направлению всех его прочих трудов. Теоретики, утверждал он, неизбежно тяготеют к догматизму, а догматики стремятся подгонять людей под свой догматический шаблон, и когда они начинают вырезать из тела общества якобы обнаруженные ими злокачественные опухоли, то эта их так называемая хирургия превращается в обыкновенную резню, как на бойне. Президент, заявил профессор Ратлидж, должен быть судьей, а не адвокатом, должен уметь взвешивать все за и против, по мере того как ему открываются факты. На этом зиждилась средневековая идея взаимодействия короля и парламента, и в основе своей она не потеряла ценности и в наши дни.

Большинство европейцев, присутствовавших на конгрессе, мало интересовала репутация Рузвельта и его далекие от них заботы, но они усмотрели в этом докладе — или в соответствующем конспекте его — своего рода приговор коммунизму, а ведь именно этого они и ждали; некоторые даже вычитали между строк критику действий де Голля и ответили на нее одобрительными кивками, восклицаниями (под дирижерскую палочку Боннефуа) и громкими аплодисментами после заключительной фразы доклада.

Луиза сияла улыбкой, радуясь успеху отца. Боннефуа сказал, наклоняясь к ней: — Блистательно!

И она вся вспыхнула от гордости, словно это не ее отец, а она сама сделала такой прекрасный доклад. Когда же они поднялись с кресел, Боннефуа снова наклонился и прошептал ей на ухо:

— Сегодня вечером я приготовил для вас сюрприз.

Они восьмером — три супружеские пары: Боннефуа, Хальбестромы, Хиндли и, разумеется, профессор с его очаровательной дочерью — отправились обедать в «Лаперуз». Луиза догадывалась, что после доклада будет какое-то торжество, и поэтому надела свое новое платье, купленное в «Галери Лафайет» и новый шелковый гарнитур. Она даже слегка подвела глаза и чуть-чуть подкрасила губы.

За столом среди взрослых она держалась совсем по-взрослому. Сидела прямо и так непринужденно поддерживала разговор, что англичанка, миссис Хиндли, говорившая преимущественно почти со всеми снисходительно и свысока, наклонившись над столом, спросила Луизу, правда ли, что ей только шестнадцать лет.

— Не совсем, мне уже почти семнадцать, — сказала Луиза.

— О моя дорогая, — сказала миссис Хиндли, — рядом с вами наша дочка Салли выглядела бы просто умственно отсталой.

— Возможно, это от воспитания в пансионе, — стараясь быть любезной, сказала Луиза, считавшая, что все английские девочки воспитываются в пансионах.

— О моя дорогая, нет, при жалованье Элберта пансион нам не по карману. Она ходит в школу.

Луиза покраснела и отхлебнула вина.

— И она не одевается, — продолжала миссис Хиндли, внимательно оглядывая Луизу. — И только и делает, что слушает этих ужасных певцов. Кстати, как они вам нравятся? Эти… эти, ну, как их там? — Она повернулась к мужу.

— Битлзы, — сказал профессор Хиндли.

— Да, да, правильно. Битлзы.

— Признаться, я когда-то тоже… — начала было Луиза.

— Она и сейчас, будьте спокойны, — донесся голос Генри с другого конца стола.

Улыбка Луизы погасла, брови сошлись, но она тут же овладела собой и, опустив глаза, пробормотала:

— Да, случается… изредка.

— А почему бы нет? — сказал Ив Боннефуа и широко раскинул руки, как бы демонстрируя широту своих взглядов. — Шарлотта, например, слушает Шарля Азнавура, не правда ли, моя дорогая, а ведь ей уже немножко больше шестнадцати.

Шарлотта не сумела проявить такой выдержки, как Луиза.

— Mieux que toi dans le bain[16],—сказала она без тени улыбки. Но все рассмеялись и продолжали есть лангуста.

Когда перешли к сбитым сливкам с шоколадом, глазированным фруктам и шестой бутылке бургонского, Ив Боннефуа начал скорбеть по поводу антиамериканской политики голлистов.

— Если бы вы знали, что я из-за вас терплю, мой друг, — сказал он Генри, протягивая руку перед лицом смутившейся миссис Хальбестром и кладя ее на плечо американцу. — Право же, я больше не пользуюсь никаким влиянием, Любой из моих выпускников предпочтет остаться вовсе без рекомендации, чем получить мою — рекомендацию профессора sciences politiques^[17]Сорбонны. Поверьте, это так.

— Вам бы следовало жить в нейтральной стране, — сказал швед Хальбестром. — В университетах сейчас такое количество коммунистов, что если бы не существовал я, единственный антикоммунист, правительству пришлось бы меня выдумать.