Дочь Рейха

Он меняется в лице. Я отвожу глаза, стискиваю под столом руки. Ну же, будь сильной.

И я пересказываю ему статью из «Ляйпцигера» о той актрисе.

Вальтер слушает молча, ногтем одного большого пальца поддевая кутикулу другого.

– Это слишком опасно. Для нас обоих. – Я вытаскиваю из кармана томик Кафки. – Прости, но я не могу это читать.

– Хетти…

Он забирает у меня книгу и опускает ее в карман. Смотрит мне в лицо. В его глазах я вижу боль. Мои пальцы невольно касаются его руки, которая лежит на столе. В горле встает ком, когда я представляю свое будущее без него: без наших прогулок по воскресеньям, без его теплой руки в моей, без прикосновений его губ, без его запаха. Это и еще то, что я узнала на минувшей неделе, – сначала о папе, потом о Карле с Эрной – обрушивается вдруг на меня непомерным грузом.

К столу подходит Лена с подносом, и я убираю руку. Постреливая на меня любопытными темными глазами, она ставит перед нами две чашки, чайник и возвращается за прилавок. Берет тряпку и начина ет его полировать, особенно тот угол, что ближе к нам. Вальтер замечает мой настороженный взгляд.

– Не бойся, – говорит он, – Лене ты можешь доверить и мою жизнь, и свою собственную. Она не выдаст. Ей ведь тоже есть что терять, не меньше, чем нам.

Я успокаиваюсь. И начинаю снова:

– Вальтер, ты должен знать, это не потому, что мне так хочется…

Смерив меня долгим взглядом, он берется за чайник.

Я слежу за плавными движениями его сильных рук. Надо же, казалось бы, ничего особенного, но я никогда не видела, чтобы папа наливал маме чай.

Поднося чашку к губам, я поднимаю глаза на Вальтера.

Но он отводит взгляд, и я вижу, как перекатываются у него желваки.

– Знаешь, – говорит он надтреснутым голосом, – у нас столько всего забрали. Столько отняли. Ты стала моей единственной отрадой. Когда я встретил тебя, то подумал: к черту наци! Буду любить кого хочу. Как они, со своими гадкими законами, смеют считать меня не ровней себе. Как смеют заявлять, что я недостоин тебя, когда ты сама считаешь иначе. – Он откидывается на спинку стула. – И все же они, похоже, выиграли.

– Прости меня, – шепчу я.

Вальтер поникает. Плечи его опускаются, взгляд потухает. Я не знаю, что сказать, и лихорадочно подыскиваю слова.

– Я узнала, что у папы есть любовница, – вдруг выпаливаю я. – И ребенок от нее. Девочка.

Вальтер ставит чашку на стол:

– О боже! Какой ужас!

– Я видела их вместе.

Его рука тянется к моей, скользит по ней кончиками пальцев, ложится рядом.

– Мерзавцы-нацисты! У них у каждого по любовнице.

Слова Вальтера для меня как удар под дых, и я чувствую, как что-то с хрустом ломается у меня внутри.

– При чем тут то, что папа нацист? Не забывай, Вальтер Келлер, я тоже одна из них!

Кто-то чужой завладел моим мозгом и выталкивает из меня эти слова.

Вальтер откидывается на спинку стула. Его глаза буравят меня так, что я съеживаюсь.

– Не понимаю, на чьей ты все-таки стороне?

– При чем тут это? Я не о сторонах сейчас говорю. Я на нашей стороне. На твоей. Хотя… нет, не знаю.

Я оглядываюсь. Другой посетитель ушел, забыв на столе газету. Мы остались одни.

– Сегодня я подошла к папе. Думала, что если Ингрид узнает, кто ты, и начнет болтать, то будет ее слово против моего, верно? Отец поверит мне, а не ей, если у него не будет причин сомневаться в моей преданности Партии, и я решила рассказать ему об отце Эрны. Однажды я слышала, как он ругал Гитлера последними словами…

– Хетти! Как ты можешь? Не смей прикрывать мной свою низость!

– Тсс!

Он оглядывается. Лена по-прежнему за прилавком, больше в кафе никого нет.

– Я и не прикрываю, – шепчу я, наклоняясь к нему. – Просто хотела, чтобы ты знал правду.

Меня прошибает пот. Я пришла сюда, чтобы проститься с Вальтером, а не исповедоваться ему и уж тем более не ругаться с ним. На чьей я действительно стороне? Нацистов или евреев? Разве можно сочувствовать тем и другим сразу? И потом, кому именно я сочувствую – только Вальтеру или всем им? Боль пульсирует у меня в висках.

– Я не понимаю. – Гримаса искажает его лицо. – Ты называешь себя нацисткой, а сама радуешься встречам со мной, слушаешь, что я говорю о на цистах. Мы целуемся. А потом ты опять защищаешь их. Неужели я так сильно ошибся в тебе, Хетти? – В его глазах вспыхивает огонь. – Может быть, ты и мои слова пересказываешь папе?

– Конечно нет!

– Откуда мне знать? Почему для меня ты делаешь исключение?

Мне становится жарко.