Дочь Рейха

– Ты не ошибся во мне. Правда в том, – а я хочу говорить тебе только правду… – Я снова кладу ладонь ему на руку, но он отдергивает ее. – Я согласна не со всем, что говорит Гитлер. Хотя, если подумать, он во многом прав. Что, например, плохого в том, чтобы ставить общее благо выше личного? В конце концов, наш народ и его будущее важнее всего остального. И разве его «брак с Германией» тому не подтверждение? Никаких классовых перегородок; процветание для всех; закон и порядок для всех – разве это плохо? Навести порядок в мире; искоренить болезни. Научиться контролировать психические отклонения. Поставить науку на службу человеку с тем, чтобы сделать его лучше, совершеннее. Что в этом так уж неверно? Кроме того, Гитлер первым в истории признал вклад женщины в жизнь общества, поставил труд жены и матери на равных с работой по профессии.

– Но это лишь слова, Хетти, лживые, двусмысленные, которыми он манипулирует сознанием людей. Не слушай, что он говорит, Хетти. Смотри, что он делает и к чему приводят его дела. Его речи – отрава. Подумай об этом. Все же так просто!

«Я не знаю! – хочется завизжать мне. – Я ни в чем больше не уверена!»

– Вспомни, что происходит на самом деле, – повторяет Вальтер. – Люди боятся, доносят друг на друга, никто никому не верит. Свободы не осталось совсем. Нельзя больше говорить, думать, чувствовать, что хочешь. Он решает за нас, кого нам любить, кого ненавидеть, какие иметь мысли. А ведь это прямое оскорбление «народных масс»: выходит, он считает, что немцы – народ бестолковый? Вот он и правит ими, как умеет, а способ у него один: подавляй и принуждай; разделяй и властвуй. А женщины? О, их он превозносит до небес. Рассуждает об их ключевой роли в Тысячелетнем рейхе. Только почему-то эта роль до жути однообразна: раз женщина, значит жена и мать. Вот и весь репертуар. Так что ум женщине вовсе ни к чему. Наоборот: чем глупее, тем лучше. А ты, Хетти, с твоей любознательностью, с твоим гибким умом и независимостью суждений? Да тебе просто не будет места в этом мире.

– Перестань! – В голове у меня сумбур. Я вся горю. В висках уже не стучит, а грохочет. – Хватит! – Я закрываю лицо руками.

Вальтер смотрит на меня. Ждет. Его лицо перекошено гневом. Он сердится на меня.

– Не хочу тебя больше слушать, – говорю я. – Мне пора.

Он хватает меня за руки:

– Ты только представь, что это значит: жить в свободной стране. В стране, где никто не следит за твоими мыслями – правильные они, прогерманские или какие-то другие. В стране, где можно говорить все, что вздумается.

– Это бардак, а не страна! – выпаливаю я в ответ. – В такой стране людей убивают и грабят на улицах, озверевшие толпы слоняются по городам, как у нас до Гитлера…

Звякает дверной колокольчик, входит пожилая пара. Мы с Вальтером умолкаем, но даже по нашим напряженным позам, наверное, видно, что мы только что ссорились.

– Лена, дорогая, добрый вечер, – произносит пожилая дама в очках, снимая шляпу. – Мы оба истомились без твоего штруделя. Надеюсь, у тебя найдется для нас кусочек?

– Конечно. Выбирайте столик, свободных мест сегодня полно, – отвечает Лена, бросая на нас взгляд.

Вальтер снова берется за чайник. Я подношу чашку к губам, но чай оказывается едва теплым.

– Вовсе не обязательно. – Вальтер тихо продолжает наш спор. – Зато в такой стране можно быть кем угодно. Ходить в синагогу или не ходить. Стать ученым. Адвокатом. Врачом. Дружить с теми, кто тебе симпатичен. Жениться на той, кого любишь.

Он говорит соблазнительно, прямо как Гитлер. Только слова у них разные. И обещания тоже. Я мечусь между ними, как бабочка, подхваченная ураганом.

– Я никогда не была нигде, кроме Германии. И не знаю, как живут люди в других странах. А ты?

– Я тоже. – Он качает головой и снова понуро опускает плечи.

Кто же из них прав? А кто ошибается?

Подходит Лена:

– Могу я предложить вам еще что-нибудь? – В ее темных глазах тревога.

– Нет, спасибо, Лена. Мы уже уходим, – отвечает Вальтер, не сводя с меня глаз.

Я смотрю в них, погружаюсь в их прекрасную крапчатую синеву. Сколько соблазна в их взгляде, и как он притягивает меня. Но я не должна поддаваться, я должна быть сильной. Нет, надо прекращать это все, пока еще не поздно.

– Мне пора. – Отодвинув чашку, я встаю.

Глядя на Вальтера, я стараюсь видеть его тем, кто он есть на самом деле. Не обычным молодым человеком, а евреем, который только что пытался меня соблазнить.

– Да, – отвечает он и проводит рукой по непокорным волосам.

– Наверное, я не приду в воскресенье. Думаю, так будет лучше.

– Да, – повторяет он и опускает глаза. – Как скажешь. Наверное, так действительно лучше.

– И, просто чтобы ты знал, – шепчу я, проходя мимо него к выходу, – я ничего не сказала папе про отца Эрны. Духу не хватило.

3 ноября 1937 года

Перед сном я записываю в дневнике вот что: