Дочь реки

И странно — она не боялась смерти. Не боялась расплату получить от Ярдара, о которой так и не забыла, даже когда князь заплатил вергельд за погибшего Уннара. Она не чувствовала себя свободной от угрозы мести. От вины своей, от крови, что по-прежнему продолжала течь в ней. Только в какой-то миг это перестало иметь значение: когда была на рядом с Рарогом. А теперь навалилось все с удвоенной силой. Точно грудой камней.

Только увидела она его живым, совсем таким, как раньше: и блеск его теплых глаз, и улыбку чуть растерянную, словно бы он и готовился к их встрече, а все равно оказался не совсем готов увидеть то, что увидел. Да как бы она смотрела на него, если бы увидела на пальце супружий перстень, что связывал бы его с другой? Но нет, на его гривне висел ее — витой, серебряный. Тот, что прошел путь из рук хозяйки, через руки Домаслава — туда, где ему быть и положено. И этот перстенек, который Рарогу едва на мизинец налезет, до сих пор служил заручением ее чувств к нему. Того, что ничуть не остыло, только болезненнее стало и острее за эти седмицы, что они не виделись. А теперь вот снова опасность потерять, казалось бы, обретенное, но постоянно ускользающее из рук. Каждый раз опаляет, продирает до самой глубины плоти — и пропадает, оставляя незаживающие рубцы. Кажется, и себя можно наизнанку вывернуть, чтобы выпустить наружу этот тугой жар, что изводит ее день ото дня.

Гроза задохнулась на миг, ясно представив вдруг, как нависает лицо Рарога над ней, так близко, так жарко сияют его глаза, словно бы наполненные плавленым золотом. Как он гладит заботливыми руками ее талию и бедра — чтобы в следующий миг раскинуть их в стороны и взять то, что ему принадлежит. Не обрядом свадебным — против воли — а самой душой Грозы. Тем, что лишь подтверждалось теперь жизнью, крепнущей в ней с каждым днем все больше.

Как рассказать? До слез больно в груди от того, что он не знает еще. Одна она только несет это знание в мыслях, в ощущениях тела, что меняется с каждым днем все заметнее. Скоро уж все догадываться начнут.

— Да перестань же ты ходить туда-сюда! — не выдержала сидящая неподалеку Беляна.

Она и тут нашла себе занятие: верно, для того, чтобы мысли унять. Устроилась у небольшой разведенной в углублении теплины и плела на дощечках ленту. Гроза тоже пыталась руки занять да все забывалась, останавливалась. И усидеть на месте никак не могла.

— Боюсь я, — ответила подруге.

Взглянула на нее, остановившись рядом. И вдругорядь отметила, как поменялась княжна. И дело-то вовсе не в платке, что покрывал ее голову, не в лице сосредоточенно-хмуром. А в чем-то, что ускользало от взора и впивалось иглами в самую глубину разума, тревожа и заставляя приглядываться. Заставляя хотеть найти эту разгадку. За все это время Гроза ни разу не спросила, как жилось Беляне с Любором, к которому она так стремилась. Может, знала, что услышит. Жилось хорошо: она по-прежнему любит его. Да вот сила рода, который княжна оставила так резко и опрометчиво, не забылась. Не порвалась эта нить — и она-то притянула ее обратно к отцу — рассказать об опасности.

— Ты-то и боишься? — усмехнулась княжна. — У тебя вон меч в ларе лежит.

Гроза невольно на тот ларь покосилась. Лежит, родимый. Покоится пока в ножнах, да и хотелось, чтобы там ему и остаться. Хоть и готова она была взяться за его прохладную рукоять. Готова была кровь пролить, если люди Ярдара сюда доберутся вдруг. Даже если люди Любора — все равно.

Но она не знала, что будет даже через миг. И чувство это — неизвестности — словно бы разрывало ее, четвертовало. Медленно, до хруста в костях.

Тянуло костром в щель полога, снедью приготовленной Драгицей и Варьяной нарочно для оставшихся здесь. Женщины говорили о чем-то тихо между собой. Бубнили кмети озадаченно, раздосадованные тем, что им здесь пришлось остаться, в то время как остальные с варягами и долессчанами рубятся. Оно только издалека кажется, что битва — лишь то, к чему стремиться надо. Одно лишь занятие, достойное мужа и сильного воина. А как попадешь в ту сечу — и, верно, она не покажется забавой. Вот только молодым кметям, которые всего-то прошлой осенью стали дружинниками зваться после отроков, то не вдруг втолкуешь. Они не нюхали еще крови и пота чужого, что брызжет в глаза, смешиваясь с пылью, не месили ногами вздыбленную, стонущую от боли землю, нахлебавшуюся пролитой в нее густыми алыми струями людской жизни. Не видели, как падает замертво тот, с кем ты еще, кажется, миг назад бок о бок шел, предвкушая разрастающуюся во всем теле ярость грядущей сватки.

Потому хоть и бранились помалу Драгица и Варьяна на парней, которые то и дело принимались ворчать на свою незавидную скучную долю, а все равно не могли их унять.

— Велика ли честь вас, баб, сторожить! — огрызнулся наконец кто-то из гридей.