Дочь реки

И кормил ее сам, пристально разглядывая лицо и улыбаясь чему-то. Весь вечер у нее провел за таким нехитрым занятием и разговорами. Сам наелся — до слез из глаз.

— Кислая, — говорил, усмехаясь.

А Гроза качала головой, понимая, что лукавит он. Каждая ягодка была наполнена горьковатой терпкой сладостью — ни одной кислинки не попалось. И хозяйке той, что ее собирала и морозила, хотелось руки расцеловать. Но только было так, что Владивой пальцы Грозы целовал, когда она пачкалась, осмелившись взять ягодку вперед него. И губы ее своими сминал, собирая с них подсохший сок. Первый раз тогда… А она пьяная была как будто, смущенная неожиданным пылом князя и его открытым теперь вниманием. Его теплотой и близостью. Он был для нее всегда недостижимым, словно чур Перуна в святилище на самой высокой горе. Она смотрела на него — чего скрывать — любовалась, мечтая еще по юности глупой, что недалеко от детства ушла, как муж ее будет похож на Владивоя. Обязательно будет!

А после отцу стало хуже. И Гроза первый раз увидела мать во сне — услышала ее предупреждение о том, что ей самой за ней надо последовать, если хочет душу Ратши сберечь. А мужчин из сердца своего гнать надо, иначе ничего не выйдет: и отца не освободит, и того, кто к ней привяжется и мужем ей станет, погубит.

Теперь Гроза корила себя за то, что позволила в тот вечер Владивою так много. И после тоже. Что допускала его так далеко — по телу своему. И в душу. Но, может быть, еще удастся исправить. Только пройти бы через этот огонь, что жаркими всполохами добирался из Любшины до самых глубин души, опаляя, оставляя, как шрамы, воспоминания, которые навсегда теперь останутся там. И молить только богов, чтобы не вытеснили их еще более тяжелые.

Погрузившись в воспоминания, Гроза не заметила, как дошли до Любшины. И суматоха такая кругом стояла: натужная, острая. И пахло гарью так невыразимо страшно, кровью еще не остывшей и пылью, взбитой ногами сотен мужчин. Торопились женщины, которые раньше вернулись, перевязать раненых и отыскать своих, чтобы убедиться что живы или понять, что не повезло им. Не удалось уберечься от топоров русских. Гроза и рада была, что не видит кругом знакомых лиц. Не узнает в тех, кто лежал на земле изрубленный или на волокушах — посеченный сталью, близких людей или хотя бы тех, чьи имена знает. А вот женщины, что с ней шли, то и дело вздрагивали и давили всхлипы. Тихо-тихо говорили друг другу о том, что видят, называют имена — и бледнее становятся с каждым мигом. Конопатая Леда вдруг замерла: Гроза едва не ткнулась ей в спину

— зашептала:

— Нет-нет-нет, — мотая головой, и завыла вдруг, скатываясь в почти безумное рычание. — Ратей…

Она метнулась в сторону: мать едва поспела за ней. Они пошли в стороне рядом с носилками, на которых лежал молодой парень. И под кровью, что покрывала бурой коркой его рассеченное от виска до подбородка лицо, было видно, что он красив. По таким плачет в веси обычно не одна девица, если вдруг горе приключается.

Гроза отвернулась и снова зашарила взглядом по улице, между изб, справных, больших, между обугленных кустов черемухи и черных от копоти рябин, то и дело выхватывая среди других кметей из дружины отца. Поймала одного из них:

— Воевода где? Жив? — сжала пальцы сильнее. Так, что парню пришлось руку ее от себя отдирать.

Сверкнул белками глаз, на фоне чумазого лица такими яркими, что почудилось на миг безумие в ряби бледно-голубой радужки.

— Жив, — бросил он. — И не оцарапался даже. Вон, в избу старейшины ушел.

— А Рарог? — не успев подумать толком, стоит ли, спросила Гроза вдогонку, когда гридь пошел прочь, заслышав в стороне оклик по имени.

— Жив был, как я видел его в последний раз, — пожал он плечами, едва обернувшись. — Они на струге своем догонять последнюю лодью русинов пошли.

Гроза так и застыла, прижав ладонь к горлу, в котором засаднило резко. Вот же душа неугомонная, Рарог этот! Словно нарочно на рожон лезет, как искупить что-то хочет в жизни своей или отдать ее уже. И пусть бы шли русины эти: добра такого второй год как с лихвой хватает. Но нет: следом помчался. И уж что хотел сделать: добить или проследить — то лишь ему известно да Макоши, что с Ирия все за всеми видит.

Гроза не стала разыскивать отца, не стала беспокоить. Да и злить, признаться, не хотелось его. Наверняка, он еще и не знает, что дочь его в очередной раз ослушалась и в Любшину на струге добралась. В его голове нынче и так забот хватает. А в веси — работы много, и только женщины, кажется, могли навести кругом хоть какой-то порядок.

Те мужи, что остались не ранеными, заливали еще хорошо шающие пожарища: благо таких оказалось немного да почти все по окраинам веси. А Гроза, отыскав жену здешнего старейшины, бросилась выполнять ее поручения. И насмотрелась на раненых, на ободранные лица, порезанные руки и бока. Она просто промывала и перевязывала длинными полосами тканин, что выдала ей большуха Анка, которая нынче, оказывается, молодого сестрича в своем роду не досчиталась.