Дочь солдата

А Яша-Алитет, тот сунул в рот палец, заревел басом и, гремя большими не по росту сапожищами, побежал от нее по улице.

Маня, встретив Верку, сделала большие глаза и тотчас исчезла за углом избы, из-за которой было показалась.

И вскоре, обгоняя Верку, тяжело топая, пробежал дядя Паша..

Она подхватила вязанку хвои повыше и бросилась за ним следом, но отстала: «Что? Что дома?»

На крыльце избы увидела: дядя Паша, черный от гнева, сжимая кулаки, наступал на перепуганную Домну.

— Ты что ворожишь? Кого живьем хоронишь? Ты девочку послала… Ты!

Он вырвал из рук Верки топор и вязанку хвои, бормоча ругательства, исступленно изрубил еловые ветки, разметал по лужку.

Верка тупо смотрела на все происходящее. Откуда ей было знать, что по давним обычаям деревни хвоей устилают полы, когда в доме есть умерший…

Бабка лепетала оправдания:

— Опомнись, Пашуня, в уме у меня того не было. Вот те крест!

И только ушел он, плюнула, озираясь:

— У-у… каторжный!

* * *

Сколько времени это длится: неделю? месяц? год?.. Как-то утром Верка собрала книжки и тетради — надо в школу. Горько, больно, — все равно надо. На пороге ее остановила Домна.

— И-и-и… куда с портфелем-то? Ай забыла, что распустили вас на каникулы?

Верка понурилась. Она многое забыла: все перепуталось, что было и чего не было…

…Бледная и тусклая северная ночь. Жидкая призрачная полутьма залегла в углах. Сонно трещит сверчок под печкой, бабка глухо вещает, что это — примета, и не к добру, так вот перед войной жил у нее сверчок.

Доктор только что ушел. Он третьи сутки в деревне, ночует у Потапова, почему-то на сеновале. В седенькой смятой бородке вечно запутаны ломкие зеленые былинки. Доктора давно покинула нарочитая веселость, его глаза выцвели, пожелтели.

Дремлет тетя. Милая, добрая тетя…

Верка в ночном халатике сидит подле окна, сцепив крепко-крепко пальцы в коленях. И прикрывает веки, и чудится ей мокрый снег, темные бревна изб, капель с синих, словно простуженных сосуль. В прозрачных капельках сияют крохотные брызги солнца.

Чик! Чок! Чик-чок! — чикают ледяные брызги о ладони.

Чик! Чок!..

Нет, не капель это — ходики на стене стучат.

Пошевельнулся дядя. Его рука шарит по одеялу.

Верка наклонилась над ним: — Что, что, дядечка?

— Д-душно…

Верка отдернула занавески, распахнула окно. Хлынул голубой свет, заструился по склянкам с лекарствами. Запахло ночной отстоявшейся свежестью и росой.

Не поднимая с подушки головы, Николай Иванович жадно, ненасытно смотрел за окно, где занималась заря нового дня и было торжественно тихо, умиротворенно. Румянец проглянул на его щеки… и потух. Николай Иванович задышал тяжело и часто.

— Вера… Веруська!

Слаб голос, как шепот листвы ивы.

— Я с вами, я тут! — Верка прижала руки к груди.

Их взгляды встретились. И, видно, много нужно было сказать дяде, и не мог, и перехватило у него горло.

— Китель подай, — произнес он внятно.

С помощью Верки Николай Иванович достал из нагрудного кармана книжечку с буквами «КПСС». Подержал и чуть отодвинул ее по одеялу.

— Доверяю… Потом передашь…

Над утренним миром встало солнце.

И все словно открыло глаза — небо и земля, травы, деревья, дома. Яркий свет полоснул от солнца, все засмеялось, побежали тени, засверкала улыбчиво роса…

И только глаза Николая Ивановича закрылись. Закрылись навеки.

Глава XVIII. Скрипка поет под елью

По сторонам проселка — корявые вербы. И разлив полей до самого леса. Поля зеленеют прозрачно и нежно.

Крохотные перышки всходов сливаются в ворсистый ковер, и ветер ласкает, разглаживает его. «Обилье» — так, кажется, называют по деревням хлеба?.. В каждом стебельке, выпустившем мягкие длинные листики, уже заключен колосок. Он скрыт, он невидим — лишь зародыш пока. Сколько песен споют над полями жаворонки, тысячи лет накукует вещунья-кукушка, прольются дожди, прогремят грозы — и зашумит волнами рыже-золотистое поле, потянет от него сытым добрым запахом, как от свежевыпеченной ковриги, горячей, прямо из печи! А если падет нежданный иней? Заведется прожорливый червь?.. Поникнет тогда чахлый стебелек, распластает желтые скрюченные листья. Не выбросит колоса…

Посевы пропалывают.

Полно людей на полосах.

И Веня там, и Леня, и Маня…

Разогнули спины, внимательно смотрят на Верку из-под ладоней.

Им — что!

А вот Верке…

Николая Ивановича похоронили неделю назад. Провожали в последний путь всем колхозом, гроб несли на плечах. Обнаженные головы, понурые спины… Тетя шла, плотно сжав губы, в ее черные сухие глаза не смели взглянуть, никто не смел подойти к ней, поддержать ее под руку. Она опиралась о Веркино плечо, держалась строго, неприступно.

На кладбище березы шевелили ветвями, касаясь ими земли. Где-то в гуще кустов пищала птичка: «уи-ти-ти, уи-ти-ти!» Люди ей мешали, она робела.

Пусто стало в доме без Николая Ивановича.

Сдала тетя…

Сидит в уголке, будто и нет ее.

— И-и… слеза, она очищает, — уговаривает тетю Домна. — Ты поплачь: беда не вылезет в ворота, горе-то неизбывное слезой вытечет. Окаменела ты, худо это, ой, не к добру.

И поражается бабка, разносит по деревне:

— Хоть бы росинка из глаз канула… Что за люди!