Дочь солдата

— …Упор берем на животноводство, — подавшись к дяде, говорил Потапов и размахивал дымившей трубкой. — Полеводство подчиняем этому же фактору. Луга запущены, требуют очистки. С кукурузой ничего вот не получилось, зато клевер, картофель, турнепс дают урожаи. Теперь мы живем рогато! Трудодень окреп. Встаем на ноги. Но, откровенно, колхоз наш не передовой.

«Рогато» — значит зажиточно, богато. Верка это сообразила.

Но к чему дяде турнепс или клевер? Он же на дачу приехал. У него режим, у него сердце!

На печи, свесив жилистую руку, храпела бабка Домна.

Глава IV. Праворучницы

— Ты моя верная! — синичьи, бойкие глаза Мани лучатся. — Ты моя праворучница.

А сколько других словечек узнала Верка! Сначала смеялась над ними, потом прислушалась — и некоторые даже понравились.

К примеру, собирается Веня ставить на гумне силки. Птичек ловить. И маленький Яша канючит, просится: «Пойми меня… пойми!» Это значит:

«Возьми меня с собой, я тоже хочу ставить силки. Поймешь?»

«Оболочка» — это одежда.

«Трясут на деревне» — значит много о тебе идет среди людей разговоров.

Правда, таким языком говорят больше пожилые. Вот Домна зовет своих взрослых сыновей «робенками».

— И-их, улетели мои робенки из гнезда после войны вскоре. Теперь оба в людях, на хорошей наживе. Не забывают, докармливают старуху. Дай-от им бог!.. А живи они в сузёмах наших, что бы видели!

Бабкина изба в деревне из лучших: обита тесом и покрашена, с висячим балконом. Полы горниц, кухни тоже покрыты краской, застланы ковриками из лоскутков. Все дышит довольством: и печь, побеленная, как перед праздником, и пузатый, натертый битым кирпичом самовар старинной тульской работы, с медалями, выбитыми на блестящих боках, и тяжелые, крашенные под дуб стулья… Все — от тюлевых занавесок на окнах до последнего горшка в посуднице. Но жалуется бабка на сиротство, худую жизнь, не снимает с плеч замызганного сарафана, хотя у ней сундуки всяких вещей. Без креста и молитвы бабка шагу не ступит. Странная старуха полчаса била поклоны перед иконой, когда тетя сняла у ней горницы. Бабка Домна тучная, рыхлое лицо мясисто, в мелких морщинках. Зоркие глаза с припухшими веками кажутся неестественно белыми, и поймать бабкин взгляд трудно: скользит он, увиливает…

А «сузём»— это лес дремучий, чащи непролазные. В слове «сузём» так и чудится скрип снега под лапой зверя, плеск крыльев непуганой птицы и хвойный прибой… Сразу за полями, лугами встают дикие дебри — с заглохшими просеками, топкими болотами-мшарами, щетинистым, колючим ельником, в который скупо вкраплено лиственное мелколесье. Из таких лесов в старину наплывал темный страх, колобком подкатывалась сказка-побасенка про леших и русалок. Сумрачно, неприветливо суземье! Робкому человеку путь в него был заказан. Лишь смелый, работящий человек мог противостоять ему, отвоевать у сузема землицы под пашню и покосы.

Если Светлый Двор — разбойная деревня, это не означает, что в ней полно разбойников. «Разбойная»— значит очень разбросанная деревня. Избы стоят в такой деревне как попало, одна от другой на отшибе, без порядка: которая передом к улице, которая задами.

Красят деревню березы. В ней светло от берез.

Березы, березы… Вековые, высокие! С длинными космами ветвей, в тугой, гладкой коре белые березы. И сучья у них белые, кроме самых тонких прутиков, собранных в висячие каштановые пряди. Прутики вроде бы запекло солнцем, покрыло загаром.

Всякий раз березы представляются Верке иными, непохожими. То березы синие, мохнатые— все в легком пушистом инее, с белыми гнездышками снега в развилках сучьев. То березы кажутся алыми под скупым зимним солнцем. То лиловыми— в долгие северные сумерки…

А избы деревни, многие из которых в два этажа, с подзорами, наличниками, висячими балконами, — хоромы-великаны! Под одной крышей и жилье, и просторные сени со скрипящими от мороза половицами и запахом холода, и хлевы для скота, сеновалы, клети… Часть изб заколочена. С крыш съехал тес. Выбиты стекла, разворочены печи… На косяках дверей — зарубки. Так — по зарубкам— измеряли год от году рост детишек пахари и косари. Выросли ребятишки — где они?

Верка ходила с Николаем Ивановичем искать его избу.

— Тут была… — Дядя остановился у одинокой вербы на пустыре, потрогал зачем-то ее шершавую кору и снял шапку. Понурил седую голову. — Ива, помню, была мне почти ровня — по росту. Пахло от нее весной, медом, шмели возле нее вились. Скоро ивушка меня перегнала ростом и, помню, горевал я об этом. Вон и дупло в ней, незнакомое мне. Тоже постарела ивушка!

Розово мерцал иней. Рыжий тянулся из труб над избами дым: по-зимнему топили печи-лежанки.

— Так-то, Веруська! — Дядя положил девочке руку на плечо. — Сколько исхожено, изъезжено, да на отеческую землю притянуло! Нет ее для меня краше. Многое видел, милей не нашел, как эта верба, синий вечер, скрип колодезного журавля. Поди, поищи на карте мою деревеньку — глаза проглядишь, не найдешь, да от этой деревеньки стала для меня вся земля родной.

У Николая Ивановича дрогнул голос. Снежинки падали на его седые волосы.