Дочь того самого Джойса

– То самое внимание, которое он вам уделял, когда вы спали в одной спальне, возможно? – мягко спрашивает он.

Не в силах произнести ни звука, я смотрю на него, и мои пальцы леденеют на меху.

– Я вижу, что ошарашил вас, мисс Джойс. Что ж, если вы хотите поговорить о своем брате, полагаю, вреда от этого не будет. Почему вас так огорчил его роман с миссис Флейшман? – Доктор Юнг тычет в рукопись толстым пальцем.

Я с силой закрываю глаза, чтобы отогнать его глупые теории, несколько раз моргаю, затем снова опускаю веки и представляю себе Джордже Его образ медленно, вкрадчиво вплывает в мою память, как человек, возвращающийся из долгого путешествия по океану. Тощее долговязое тело – соломинка, да и только, длинные ноги, зачесанные назад волосы и очки, от которых глаза становятся похожи на совиные. Живой портрет отца, как все говорили. Я глажу мех пальто, сильно прижимая к нему ладонь.

– Потому что нечто между нами изменилось. Мы были неразделимы, лучшие друзья. Двадцать лет мы делали все вместе, присматривали друг за другом в новых школах, заботились друг о друге, играли вдвоем, когда оставались без друзей. Даже баббо говорил, что любовь, что нас связывает, – это необычная любовь. – Я делаю паузу и смотрю на доктора Юнга.

– Продолжайте, мисс Джойс.

– Я думала, что подвела его, когда отказалась выйти замуж за Эмиля. Думала, что он пытается спасти нашу семью, вытянуть нас всех из финансовой ямы, став любовником миссис Флейшман и получив таким образом доступ к ее деньгам и связям.

– Предполагалось, что вы сделаете то же самое, выйдя замуж за Эмиля Фернандеса?

– Да. – Я грустно киваю. Добрый милый Эмиль… всегда бодрый, всегда с улыбкой на устах. Почему я не стала его женой? Почему я поняла все так неправильно?

Доктор Юнг встает и снова начинает шагать по кабинету, размахивая при этом своими огромными руками.

– Мне никогда не удается сделать зарядку или хотя бы размяться, так что я рад, когда могу немного подвигаться. Прошу прощения, если вас это отвлекает, мисс Джойс. Но вернемся к Джорджо. Ревновал ли он вас к мистеру Беккету? Могла ли миссис Флейшман быть его своеобразной местью вам?

Я опять быстро закрываю глаза, призывая воспоминания, которые еще на прошлой неделе были так свежи, так остры… прозрачны, как стекло.

– В то время ему еще ничего не было известно. Только Киттен знала все обо мне и мистере Беккете.

Доктор Юнг огибает меня. Сейчас его руки засунуты глубоко в карманы.

– Все дело было в деньгах, – продолжаю я. – Я заметила – ив Париже, и в Цюрихе, и в Триесте, – что богатые люди совсем другие. Они иначе движутся, держатся прямее, более грациозны. Миссис Флейшман так по-особенному держала голову… ни я, ни мама так не умели. И Джорджо это тоже видел.

– Ваши проблемы не имеют никакого отношения к деньгам! – невежливо обрывает меня доктор. – Прекратите нести чушь и винить в своих бедах совершенно посторонние вещи! Недостаток средств ведь не остановил вашего отца? Он никогда бы себе этого не позволил.

Я морщусь. Уже не в первый раз доктор Юнг становится агрессивным и грубит мне.

– Богатые даже разговаривают по-другому. Громче, увереннее. И у них более звучные голоса. И более певучие интонации. Вы не обращали на это внимания, доктор?

Но он не смотрит на меня. Он смотрит на пол, на мои ступни и щиколотки.

– На вас надета еще какая-нибудь одежда под пальто, мисс Джойс?

– Разумеется! – Я встаю, выпрямляюсь во весь рост и гордо поднимаю подбородок. Кем он себя возомнил? Я не собираюсь признаваться ему, что под мехом у меня ничего нет. Я абсолютно голая, не считая французских трусиков. Я чувствую, как меховой подол пальто трется о мои обнаженные ноги. Как это приятно! Как… свободно! Неужели это единственная свобода, которая мне осталась? Передо мной возникает расплывчатое лицо мамы. Как бы она разозлилась – и как бы ей было стыдно, – если бы она увидела меня сейчас! Неподобающе одета. Потаскушка!

– Прошу извинить меня, мисс Джойс. – Доктор направляется к двери, открывает ее. – Я вернусь через минуту.

В то же мгновение, как он уходит, я устремляюсь к его письменному столу. Там лежит его переплетенная в кожу толстая тетрадь для записей, она шепчет мне что-то, зовет меня, умоляет открыть. Он может возвратиться в любую секунду. И если он меня застукает, бог знает, что он тогда со мной сделает. Отправит обратно в сумасшедший дом? Велит надеть смирительную рубашку? Привяжет меня к мадам Бейнс?

Я все же открываю тетрадь, поначалу смело; мои глаза перебегают от страниц к двери. Я готова в любую минуту отскочить от стола и прыгнуть в свое кресло. Я быстро переворачиваю листки, пока не дохожу до последней страницы. На ней всего одно слово. Единственное слово, написанное его отрывистым почерком, с таким нажимом, что кончик ручки едва не прорвал бумагу. Большие корявые буквы, прямо в самом центре. Но что оно означает?

Я слышу его шаги в коридоре, почти неразличимые, – он ступает по вытертым временем каменным плитам. Он у двери. Я вижу, как поворачивается ручка, быстро захлопываю тетрадь и несусь к своему креслу.