Дочь того самого Джойса

– Иисус милосердный! Знаешь, все эти твои танцы на сцене делают тебя тщеславной и эгоистичной, Лючия.

– И все же? – настаивала я. – Должна же была у тебя в жизни быть хоть минута настоящего счастья? Восторга? Может быть, когда вы познакомились с баббо? – Я схватила подушку и прижала ее к себе.

– Ты ничего не знаешь о настоящей жизни! – К моему удивлению, глаза мамы горели от ярости. Она вырвала мою подушку и начала с силой взбивать ее. – И о мужчинах тоже! Ты понятия не имеешь, через что мне пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе! И у тебя еще хватает наглости говорить со мной о счастье!

Я сжалась в комок, глубоко уязвленная, онемевшая.

– Я видела, как ты увиваешься вокруг мистера Беккета. И тебе лучше забыть о… – Она сделала передышку и будто выплюнула следующие слова: – О радости, счастье и восторгах. – Она хлопнула по подушке с такой силой, что та выпустила густое облако пыли. – Мужчины – это животные, и у них есть свои аппетиты. Помни об этом, когда будешь болтать об «абсолютном счастье».

– Почему ты всегда такая… ужасная! – воскликнула я, и мои глаза заволокло слезами.

– Я трудилась что было сил, пытаясь воспитать тебя хорошо. И посмотри на себя теперь! Расхаживаешь полуголой перед своим отцом – и на сцене тоже. В Ирландии только потаскушки прыгают по сцене без корсетов и показывают ноги. – Она еще раз ударила по подушке, вымещая на ней свое раздражение, и добавила: – И еще эта ерунда с видениями вдобавок! В Ирландии видения бывают только у сумасшедших монашек. Так что уж реши, кто ты – монахиня или шлюха? Или, может, Жанна д'Арк?

– Баббо все понимает. А у тебя просто нет никаких талантов, никакой способности творить. Ты – обыкновенная горничная! Я вообще не понимаю, почему он на тебе женился! – Я подскочила, будто меня укололи, и швырнула в нее подушкой. Как она может так меня ненавидеть? Я потерла глаза костяшками пальцев, и по щеке скатилась одна-единственная слеза.

– О, я могла бы стать танцовщицей, не сомневайся! Если бы меня не били чуть не каждый день, и не забрали из школы, и не отдали служить – менять грязное белье! – Она нагнулась за подушкой и вскрикнула.

– Мама! Как ты? Все хорошо? – Я бросилась к ней.

Она тихо опустилась на край дивана.

– Да, да, Лючия. Все хорошо. Это только боль после операции. – Она обхватила живот, а я подумала, не стоит ли мне попросить прощения. Я еще никогда с ней так не разговаривала.

– Прости меня, мама. – Произнося это, я смотрела на свои руки, и у меня в ушах вдруг зазвенели ее слова. Потаскушка. Шлюха. Вот кем она меня считает. Она ненавидит меня. Мои танцы – то, что я любила больше всего на свете, – казались ей позором, достойным порицания. Я ждала, что она тоже извинится. Должна же и мать извиниться за то, что сказала такое дочери?

Стало очень тихо. А потом мама поднялась с дивана и вышла, шаркая ногами, сообщив, что собирается прилечь.

Я попыталась вспомнить, как пальцы Беккета касались моего лица. Заново пережить то мгновение, когда наши глаза встретились, мгновение абсолютного счастья. Но слишком поздно. Мама все разрушила.

Мне не хотелось, чтобы злые слова мамы гнили у меня внутри, пока я занимаюсь, поэтому я постаралась все забыть. Я объяснила произошедшее тем, что она все еще до конца не оправилась после операции и время от времени ее мучили боли. А когда это переставало меня убеждать, я повторяла себе, что ей, должно быть, ужасно горько – ведь она потеряла свою женскую суть, тот орган, где зарождается дитя. В конце концов, думала я, она ревнует и завидует. Но толку от этого было мало. Ее слова крутились в моей голове и отравляли меня, словно я съела что-то тухлое, сбивали ритм танца, нарушали грацию движений, над которой я так усердно работала. И преследовали меня не столько ее ругательства, сколько загадочные слова о том, через что ей пришлось пройти, чтобы удержать эту семью вместе. Что она имела в виду?

Я видела, что она все еще сердится на меня, по тому, как она презрительно фыркала, стоило мне упомянуть танцы. А если с моего языка слетало имя «Беккет», она хмурилась и отворачивалась. Но ничего не говорила, потому что – я знала это – не хотела, чтобы хоть что-то потревожило или расстроило Джордже Воздух в квартире на Робьяк-сквер прямо-таки потрескивал от напряжения из-за скорого дебюта Джорджо в «Стюдио сантифик де ла вуа», где он занимался вокалом с прославленным профессором Кунелли.

Когда наступил вечер выступления, нервы Джорджо были издерганы вконец. Мама и я ходили вокруг него на цыпочках, пока он стоял перед зеркалом и выводил рулады.