Дочь того самого Джойса

– А как насчет Гилбертов? И всех остальных твоих друзей, с которыми ты собираешься встретиться в Англии? До чего же мне повезло, что я научилась у матери входить в комнату, не правда ли? – Я произнесла это с такой неприкрытой горечью, что баббо отвернулся и снова уставился на портреты.

– Ах, Лючия. Тебе не угодить. – Он тяжело вздохнул. – Это очень важная поездка для всех нас. Я увижусь с издателями. Меня запишут на пластинку. Нас посетит мисс Уивер – моя самая главная покровительница, на деньги которой, спешу тебе напомнить, мы сейчас живем. Без мисс Уивер не было бы никаких уроков танцев. – Баббо подошел к стене и поправил портрет отца. – Ах, тут впадина. И трещина, да еще какая-то скрюченная. Я не могу себе позволить иметь в доме скрюченного отца… Жил на свете человек, скрюченные ножки, и гулял он целый век по скрюченной дорожке… Не помнишь, как там дальше, Лючия?

– Но как же мои занятия, баббо?

– Ты можешь танцевать в отеле хоть каждый день. Что у него там было? Скрюченная кошка? Скрюченная баба? Кажется, так. – Он сделал шаг назад, склонил голову к плечу и близоруко оглядел портрет.

– Я в самом деле должна танцевать каждый день, баббо. Никто этого не понимает – я обязана танцевать, чтобы не отстать. – Во мне опять вспыхнула злость. Почему он, человек, который чувствует, что должен писать каждый день, не понимает меня? Ведь я тоже должна упражняться каждый день!

– Что ж, в таком случае все улажено: ты будешь танцевать в отеле. А по возвращении снова приступишь к занятиям в балетной школе. – Он потрепал меня по руке и обвел глазами вереницу фамильных портретов. – Никому в моей семье нет необходимости работать. Все могут быть леди и джентльменами и ничем себя не утруждать.

– Я – не – хочу – быть – леди – и – ничем – себя – не – утруждать, – отчеканила я сквозь зубы. – Я – должна – танцевать.

– Знаю, знаю, – успокаивающе произнес баббо. – Я лишь хотел сказать, что у тебя есть выбор, Лючия. У меня и у твоей матери его не было, но у тебя есть. Угадай-ка, что случилось?

Я знала, что он собирается переменить тему, что он уже выслушал меня, и больше ему это неинтересно. Я приготовилась перебить его, вернуться к тому, что меня волновало, еще раз попытаться настоять на своем, но в этот момент меня вдруг охватило неодолимое желание замотать головой, трясти ею до тех пор, пока мир вокруг меня не закружится, пока я не смогу устоять на ногах, пока не провалюсь в забытье от этой тряски. Но мне вспомнилось недавнее выражение отвращения и тревоги на лице Джорджо, когда он принес мне воды, и что-то меня остановило, как тормоза мчащийся на полном ходу автомобиль.

– Что, баббо?

– Пикассо отказался писать мой портрет. По всей видимости, великий мастер сейчас «слишком занят». Можешь ли ты в это поверить?

Я заметила, что баббо это порядком задело. Мне хотелось сказать, что мне это совершенно неинтересно, что мне вообще плевать. Но собственная ярость напугала меня, и я постаралась удержать этот кипящий от яда и боли голос внутри.

Поэтому я глубоко вздохнула и с поддельным любопытством спросила:

– Тогда кто же нарисует тебя для фронтисписа твоей новой книги, баббо?

– Я подумываю обратиться к Бранкузи. – Он отвернулся от меня и перевел взгляд на стену с портретами. Опять. – Да, думаю, Бранкузи вполне подойдет.

Октябрь 1934 года

Кюснахт, Цюрих

– И все? Вы просто взяли и поехали с ними в Англию? – Доктор Юнг сидит совсем близко ко мне. На коленях у него лежит моя рукопись.

– Наверное, часть меня хотела это сделать. – Я смотрю на свои руки, как будто держу в них ответы. Вижу сморщенный розовый шрам на большом пальце. – Кое-что я не сказала мадам Егоровой.

– Что, например?

– Я не могла признаться ей, что у меня больше нет сил бороться. Ее уроки так меня изнуряли… они забирали у меня всю энергию. Это было невыносимо физически. Невероятное напряжение, постоянные повторения… Я была на грани истощения.

Доктор ободряюще кивает.

– Это было похоже на… ну вот, как если бы она велела мне участвовать в еще одном сражении, когда предыдущее едва закончилось. Моя жизнь была постоянной борьбой – с родителями, их убеждениями, их ожиданиями. – Я провожу рукой по лицу. Одни только разговоры об этом уже утомляют меня.

– Вы всегда чувствовали себя подобным образом?

– Нет. Но к тому времени я начала смотреть на вещи по-другому. Видеть все более ясно. Происходило что-то неправильное… губительное, разрушительное, и я почувствовала первые проблески этой… опасности.

– Кажется, мы продвинулись вперед, мисс Джойс. Вы сегодня необыкновенно красноречивы. Что же такое вы начали замечать? – Доктор Юнг встает и, по своей привычке, принимается расхаживать по кабинету.

– Мне тоже хочется немного походить, доктор, – говорю я, встаю с кресла и подхожу к окну. Сегодня холмы совсем голубые, и их окутывает туман. Я слышу, как хлопает дверь и лает собака, а над озером носятся чайки, резко разворачиваются в воздухе и ссорятся из-за добычи. Или еще из-за чего-то. – Я начала видеть и другую сторону жизни в квартире на Робьяк-сквер.