Дочь царского крестника

– Хорошо помню, – делилась Мария Афанасьевна воспоминаниями с Надеждой Петровной, – как отец ночью нас с братом забирал. Шёл, наверное, год двадцать девятый, мне семь лет где-то. У меня было двое сапог. Одни на повседневку – бегать, играть, а вторые – красивые, праздничные – отец из Китая привёз. Он торопит: «Не копайтесь! Надо быстро!» Бабушка одевала меня полусонную, один сапог хороший обула, а второй попался под руку худой. Наверное, видела уже плохо. С крыльца спустились, а только дождь прошёл. Ночь тёмная. Я в лужицу наступила. Говорю отцу: «Папа, у меня нога мокрая». – «Как мокрая? У тебя сапоги новые». – «Нет, мокрая». Уже на китайском берегу поняли, что один сапог из старой пары. Лошадь у отца была Белоножка, передняя нога, как в белом носочке, на ней втроём верхом по броду ехали, впереди брат, я посередине, а сзади отец меня держит. С нами бежала ещё одна семья – Ефима Павловича Романова, родственники дальние. Их пятеро человек, один грудной, они на телеге. Та, ещё на советской стороне, перевернулась. Ребятишки заплакали, на них шикают: замолчите, не кричите, не дай Бог, пограничники услышат! На китайском берегу в фанзу отец завёл. Китаянки хорошие, одна увидела меня, заплакала, что-то лопочет, потом достала кусковой сахар, мне и брату даёт… Тёти жили в Хайларе. И мы туда поехали.

В церковь вошёл мужчина лет пятидесяти. Уверенный, громкий. Вошёл, как в музей. Показывая рукой на иконы иконостаса начал спрашивать:

– Это кто? А это? Бог?

Надежда Петровна ровным голосом объясняла.

– А это что за застолье? – поднял руку в направлении «Тайной вечери».

Потом спросил, как у продавца в магазине:

– А чудотворец у вас есть? Этот, как его…

– Никола Угодник, наверное, – сказала Надежда Петровна.

– Ну…

Надежда Петровна подвела к иконе, что висела на боковой стене. Мужчина посмотрел сначала издалека, затем поднёс лицо вплотную к изображению святого, что-то пытаясь разглядеть.

Надежда Петровна спросила:

– Свечи будете брать?

– Не нищие мы, возьму.

Выбрал большую, спросил, куда «втыкать». Поставил «о здравии», не перекрестился.

– Сколько раз плакала в детстве по ночам, – вернулась к своим воспоминаниям Мария Афанасьевна, когда ушёл мужчина, – да и сейчас иногда лежу, бессонница, а слёзы сами текут: зачем отец пошёл тогда? Зачем? Бывает, как разговариваю с ним, спрашиваю: «Папа, ну почему, почему ты так сделал? Обо мне не подумал?» Не попадись он пограничникам, совсем другая у меня была бы жизнь! Совсем! Разговариваю с ним и плачу…

– Я и сама не один раз ревела, – вступила в разговор Надежда Петровна, – особенно девчонкой: ну, почему отец заторопился раньше времени в наш двор. Да чёрт с ним, прости меня, Господи, с этим домом! Он так им дорожил! Гордился – свой дом! Ну, сожгли бы немцы. И пусть. Зато отец жив остался. И мама не умерла… Да на всё Божья воля…

Последний день с отцом навсегда врезался в память Марии Афанасьевны. Отобедав, было это в Хайларе, он собрался и ушёл, она осталась с тётей и братом. Под вечер отец вернулся верхом на Белоножке, заскочил в дом, очень торопился, взял сумку, была у него кожаная, на ремне… Весёлый… Сколько помнила его Мария Афанасьевна, всегда весёлый. Белозубая улыбка, чёрный густой чуб.

– Дней на пять уеду, – подмигнул и попросил дочь, – перекрести на дорожку.

У Марии не получилось. Креститься умела, но вот крестить другого…

– Не так, наоборот, – заулыбался отец, – вернусь, научу.

Пограничники и на этот раз не нашли бы. Узнав про облаву, Афоня спрятался в подполье у троюродного брата, что жил в соседнем доме. У того было два лаза в подполье, второй – тайный – в углу, на нём сундук стоял. За этим лазом была не сообщающаяся с подпольем нора. Афоня нырнул туда. Пограничники потоптались по дому, осмотрели по команде старшего подполье. Уже уходили, а хозяйка возьми и шепни им:

– Плохо искали?

И кивнула на сундук…

Мать Афони кинулась пограничникам в ноги, по земле ползала, просила:

– Отпустите! Он плохого никому ничего не сделал!

Не за тем ловили – взять и отпустить. Сами на лошадях, Афоню со связанными руками гнали до самой заставы бегом и били смертным боем.

С того дня навсегда исчез весёлый Афоня, пропал без суда и следствия…

– Тётку, что выдала отца, – с гневом сказала Мария Афанасьевна, – звали Прасковьей. Никогда ей не прощу… Никогда…

– Ну как не простить? По недомыслию она. Лукавый подтолкнул. Сама, наверное, всю жизнь каялась, такой грех на душу взяла…

– Нет! Никогда, умирать буду – не прощу!..

За спиной у Надежды Петровны стоял магнитофон. Надежда Петровна любила слушать православные песнопения, они тихо лились, не мешая старушкам беседовать. Мария Афанасьевна то и дело восклицала:

– Чесноков, а это “Херувимская” Музыческу.

Первый раз Надежда Петровна с удивлением подняла глаза:

– А вы откуда знаете?