Дочь времени

Целых тридцать лет на этой зеленой, просторной земле бушевала война Алой и Белой Розы. Это была даже не война, а скорее кровная междоусобица, вражда Монтекки и Капулетти, которым нет дела до простых людей. Никто, конечно, не врывался в дома жителей, чтобы узнать, кто за Йорков, а кто за Ланкастеров, не тащил никого по этапу, если ответ оказывался неугодным. Это была малая, локальная война, похожая на ссору двух соседей. Вдруг на чьем-нибудь лугу, за огородами закипал бой, а кухня превращалась в лазарет, затем воюющие перемещались куда-нибудь еще, и там тоже разгоралась битва. Через несколько недель хозяева, узнав о развитии событий, затевали яростный спор, так как хозяйка держала сторону Ланкастеров, а хозяин был сторонником Йорков. Совсем как споры между футбольными болельщиками. Никто не преследовал ни Йорков, ни Ланкастеров, как в наше время не было гонений на болельщиков «Арсенала» или клуба Челси.

Долго еще размышлял Грант о прошлом зеленой-зеленой страны Англии и вдруг незаметно для себя заснул. Его знаний о судьбе маленьких принцев не прибавилось ни на грош.

3

— Неужто не могли найти картинки повеселее? — воскликнула Пигалица на следующее утро, кивая на портрет Ричарда, который Грант поставил на ночной столик, прислонив его к стопке книг.

— Вы не находите, что у него интересное лицо?

— Интересное! У меня от него мурашки по спине. Сразу видно: преступник!

— А в учебниках истории говорится, что он был человеком недюжинного ума.

— Ну так и Синяя Борода был недюжинного ума.

— И, говорят, его любил народ.

— Синюю Бороду тоже любили.

— И был храбрым воином, — не унимался Грант. — Что, нечем крыть?

— Не понимаю, что вас так к нему тянет? Кто хоть он такой?

— Ричард Третий.

— Ах так! Ну все понятно.

— Вы хотите сказать, что вы его таким и представляли?

— Именно.

— На каком основании?

— Вы что, не знаете, что он зверский убийца?!

— Вы неплохо изучили историю.

— Это всем известно. Расправился со своими племянниками, бедными детками. Задушил их.

— Задушил? — оживился Грант.

— Да-да, задушил подушкой. — Маленьким энергичным кулачком она взбила подушку, которую держала, и ловко установила ее на место.

— Почему задушил? Почему не отравил? — удивился Грант.

— Откуда мне знать, меня там не было.

— Где это сказано, что их удушили?

— В учебнике по истории.

— А на кого ссылался учебник?

— Почем я знаю? Ни на кого не ссылался. Там просто сказано, что был такой факт.

— А там было сказано, кто это сделал?

— Тиррел. Вы что, истории, что ли, не проходили?

— Я присутствовал на уроках. А это не одно и то же. Кто же такой был Тиррел?

— Понятия не имею. Какой-то друг Ричарда.

— Откуда же взяли, что это сделал он?

— Он сам сознался.

— Сознался?!

— После того как его признали виновным, конечно. Перед тем, как его повесили.

— Значит, Тиррела повесили именно за убийство принцев?

— Ну да, да. Можно, я уберу эту мрачную картинку и поставлю что-нибудь повеселее? В этой куче фотографий, что вам давеча принесла мисс Холлард, были такие симпатичные личики.

— Не нужно мне никаких симпатичных личиков. Я интересуюсь только мрачными лицами, «зверскими убийцами» и людьми «недюжинного ума».

— Ладно, о вкусах не спорят, — сдалась Пигалица. — Не мне на него глядеть. Но, по моему глубокому убеждению, от этого, ей-богу, кости быстрее не срастаются.

— Хорошо, если мой перелом не срастется, вините по всем Ричарда Третьего. Не такой уж это большой грех, как мне кажется, по сравнению со всем тем, что он натворил.

Надо будет спросить Марту, знает ли она что-нибудь о Тирреле. Она, конечно, не эрудит, но ее учили в дорогой частной школе, которую все так хвалят, авось что-нибудь в память и запало.

Однако первым его посетителем в тот день оказался сержант Вильямс, большой, розовый, чисто выбритый. И на некоторое время Грант забыл о битвах древних времен и погрузился в мир ныне живущих личностей, готовых в любую минуту сотворить какую-нибудь пакость. Вильямс плотно уселся на жесткий стульчик для гостей, широко расставив колени и щуря от солнца свои серо-голубые глазки, как довольный кот. Приятно было поговорить о делах профессиональных, перебрасываясь отрывистыми фразами, понятными только людям, занятым общим делом. Приятно было узнать, что новенького там, на свободе, кто дал маху, а кто пошел в гору.

— Шеф велел передать привет, — сказал Вильямс, собираясь уходить. — И если что-нибудь нужно, просил ему сообщить.

Солнце уже не слепило Вильямсу глаза, и он заметил вдруг портрет, прислоненный к стопке книг. «Что это за тип?» Грант стал было объяснять, как вдруг сообразил, что перед ним свой брат полицейский. То есть человек, привыкший, как и он сам, угадывать по лицам.

— Портрет мужчины неизвестного художника XV века, — сказал он. — Что скажешь?

— Ничего не смыслю в портретах.

— Я говорю не о портрете. Каково твое мнение о человеке?

— A-а, понимаю, — Вильямс нагнулся поближе и изобразил на лице крайнюю степень сосредоточенности, сдвинув белесые брови. — Что значит: каково мое мнение?

— Ну, скажем, куда бы ты его определил — на скамью подсудимых или в судьи?

Вильямс подумал немного и выпалил:

— В судьи!