Дочь времени

Грант снова принялся за чтение учебника, пытаясь разобраться в перипетиях войны Алой и Белой Розы. Напрасно он старался. Войска стремительно двигались то в одном направлении, то в другом. Йорки и Ланкастеры сменяли друг друга на троне с такой быстротой, что голова шла кругом. С таким же успехом можно стоять и смотреть, как на ярмарочном «автодроме» кружатся и сталкиваются друг с другом автомобильчики.

И все же он был уверен, что разгадка этой истории лежит еще глубже. Ее семена были посеяны столетием раньше, когда был низложен Ричард II и правление Йорков прервалось. Грант это все знал потому, что в юности видел «Ричарда Бордоского» в Новом Театре. Четыре раза он ходил на этот спектакль.

Три поколения узурпаторов престола из дома Ланкастеров правили Англией: Генрих IV несчастливо, но умело, шекспировский принц Хэл,[5] герой Азенкура и безудержный храбрец, и его полоумный и обреченный сын.[6] Ничего нет удивительного, что люди жаждали восстановления легитимной власти, видя, как бездарные друзья полоумного Генриха VI профукали победы во Франции, пока Генрих носился со своим детищем — Итонским колледжем и уговаривал придворных дам отказаться от чрезмерных декольте.

Все трое Ланкастеров были неистовыми фанатиками, что резко контрастировало с либерализмом двора, угасшим со смертью Ричарда II. Политика Ричарда, основанная на принципе «живи и дай жить другим», сменилась чуть ли не за одну ночь гонениями на еретиков. Почти столетие продолжали гореть на кострах еретики. Неудивительно, что в сердцах простых людей тлел и разгорался другой огонь — огонь недовольства. Он запылал вовсю, когда на арене появился герцог Йоркский. Это был умный, здравомыслящий, влиятельный политик, одаренная натура, принц королевской крови и наследник Ричарда II по прямой линии. Возможно, люди и не способствовали тому, чтобы Йорк сместил на троне этого дуралея Генриха, но они наверняка хотели, чтобы он взял в руки власть и навел порядок в стране.

Йорк попытался это сделать, но наградой ему была смерть на поле боя, а члены его семьи большую часть своей жизни провели в изгнании или за монастырскими стенами, скрытые от посторонних глаз. Однако когда волнения улеглись, на троне оказался его сын, сражавшийся с ним бок о бок, и страна утихомирилась под властью этого высокого светловолосого красавца, большого женолюба, но в высшей степени проницательного политика.

Вот почти все, что Грант смог вынести из истории войны Алой и Белой Розы.

Он оторвал взгляд от книги и увидел, что посреди палаты стоит старшая сестра.

— Я постучала в дверь, — сказала она, — но вы слишком увлеклись чтением.

Вид у нее был подтянутый, недоступный. Она по-своему элегантна, вроде Марты. Руки в белых накрахмаленных манжетах непринужденно сложены на узкой талии, концы белоснежного чепца свободно падают на плечи, что придавало лицу выражение неистребимого достоинства. Серебряный значок об окончании медицинской школы служил ее единственным украшением. «Есть ли на свете фигура более величественная, чем старшая сестра превосходной клиники», — подумал Грант.

— Я тут занялся историей, — сказал он, — и не заметил, как летит время.

— Прекрасное занятие. Заставляет видеть вещи в их истинном свете. — Переводя взгляд на портрет, она спросила: — Вы за Йорков или за Ланкастеров?

— Так вы догадались, чей это портрет?

— Еще бы! Когда я была практиканткой, я много времени проводила в Национальной галерее. У меня не было денег и я легко уставала, а там было так тепло, так тихо и можно было сидеть и отдыхать сколько угодно. — Она улыбнулась уголком рта, мысленно нисходя с высоты своего нынешнего положения к той молоденькой, усталой, серьезной девочке, какой она когда-то была. — Я люблю Портретную галерею еще и потому, что там обретаешь ту же широту мысли, что и при изучении истории. Видишь вблизи все эти великие исторические фигуры, сделавшие так много в свое время. От них остались только их имена и портреты. Я тогда вволю насмотрелась на них. — Она снова перевела взгляд на Ричарда. — Несчастнейшее создание.

— Мой хирург уверяет, что он — жертва полиомиелита.

— Полиомиелита? Все может быть. Я никогда об этом раньше не задумывалась. Для меня он прежде всего человек, испытавший много горя. Такого страдальческого лица я больше никогда не видела, а я повидала на своем веку многое.

— Значит, вы считаете, что портрет был написан уже после убийства?

— О да. Это очевидно. Он не из тех, кто ничего не принимает близко к сердцу. Человек такого масштаба! Должно быть, он осознал всю… гнусность этого преступления.

— Вам не кажется, что он производит впечатление человека, которому невыносима сама мысль, как жить дальше?

— Как вы верно это сказали! Да. Он похож на того, кто страстно стремится чем-то обладать, но потом понимает, что цена, которую он заплатит за это, слишком велика.

— Так, значит, вы не считаете его законченным негодяем?

— Нет, нет! Конечно нет. Негодяи не страдают, а его лицо полно невыносимой боли.

Они еще некоторое время молча смотрели на портрет.