Дочери без матерей. Как пережить утрату

В медицинских записях о мастэктомии я вижу, что мама пыталась отрицать тот факт, что рак мог оборвать ее жизнь. Или она просто заменяла страх слепыми надеждами, которые пыталась привить мне? За три дня до того, как гистологическое заключение подтвердило, что все 26 удаленных лимфоузлов дали положительный результат, к моей маме пришла социальная работница. Судя по записям, она осознавала серьезность диагноза. «Пациентка – эмоционально находчивая женщина, которая на данный момент старается оптимистично относиться к болезни и ее последствиям, – писала социальная работница. – Она хочет быстрее вернуться к привычной жизни. Пациентка чувствует, что две недели подготовки к операции дали ей время обдумать свои приоритеты – “вернуться к жизни” – и смириться с необходимостью мастэктомии. Очевидно, поддерживает надежда. Ее сестра расстроена заключением врача, в котором говорится, что раковых клеток гораздо больше, чем ожидалось, и что пациентке понадобится пройти химиотерапию. Общалась с ней долго, чтобы позволить поддержать защитные механизмы пациентки, а именно – отрицание долгосрочных последствий болезни».

Я не знаю, понимала ли моя мать, какой серьезной была ее болезнь и что она в итоге проиграет. Разумеется, мысли расстраивали ее – как иначе? Судя по отчету врача, вероятность выживания была низкой. 26 позитивных лимфоузлов – худший диагноз, о котором может узнать женщина. Но я помню, что мама сказала мне после мастэктомии, когда я сидела на полу рядом с ее койкой: «Рак распространился лишь на некоторые лимфоузлы, а значит, врачи смогут его удалить». Тогда я ей верила – у меня не было оснований не верить. Но через 12 лет я поняла, что это было ложью. И это означает одно из двух: либо моя мать никогда не видела отчет врача, либо она врала мне, желая уберечь от тяжелой правды.

Чтобы осознать это, понадобилось 12 лет. Все это время я строила прекрасные сложные метафоры о красивой храброй женщине, которая умерла недостойно, потому что ее судьба была в руках властных мужчин. Моя мама была то королевой, изгнанной из королевства без предупреждения, то солдатом, оказавшимся на поле боя без достаточной подготовки или хорошего оружия. Эти фантазии поддерживали меня, оправдывали и раздували мой гнев по отношению к отцу и врачам. У меня сложилось особое мнение о медицине, болезни и смерти. Прежде чем осознать серьезность диагноза мамы, я никогда не рассматривала идею о том, что она могла знать правду.

Могла ли она заподозрить болезнь раньше? Я помню, чем она объяснила свое нежелание делать биопсию. Через год она все же сделала ее, после чего у нее диагностировали рак. «Операция слишком дорогая, – сказала мама. – А в этом году у нас туго с деньгами». Тогда я спокойно приняла ее объяснение, но теперь я понимаю. У всех членов моей семьи была медицинская страховка, которая покрывала не меньше 80 % от суммы счетов. Нехватка денег не была достаточным основанием, чтобы откладывать операцию.

Мы больше не обсуждали уплотнение, кроме единственного раза, когда маммограмма показала «подозрительную тень». Мы никогда не обсуждали смерть. Мама лишь раз упомянула возможность летального исхода. Это произошло за четыре месяца до ее смерти. Я шла в ванную комнату, из которой она только что вышла. У нее покраснели глаза, мама плотно сжимала губы. Она всегда так выглядела после химиотерапии. Пока мама осторожно ложилась, я раздраженно воскликнула:

– Зачем, мам? Зачем ты подвергаешь себя этому аду?

Мама посмотрела на меня так, словно я только что поделилась, что пила чай с Богом.

– Хоуп, – сказала она. – Я делаю это, потому что хочу жить.

Ее желание не осуществилось. Спустя четыре месяца, в возрасте 42 лет, мама умерла. Спустя 24 года мне исполнился 41 год. В этом возрасте у мамы нашли рак. 30 минут, которые я провожу у маммолога каждый февраль, пока он ищет на моих снимках тени или пятна, – самые долгие 30 минут в году. Пока я сижу на пурпурном кресле, мысленно оцениваю различия между мной и мамой. Она была мамой-домохозяйкой – я работаю. Она родила третьего ребенка в 32 года – я в этом возрасте только родила первого. Она всю жизнь прожила в Нью-Йорке – я осела в Калифорнии после 15 лет скитаний. Это моя личная форма молитвы, словно ее повторение убедит Бога даровать мне еще одно различие, самое главное, в котором моя семья нуждается больше всего. Затем врач улыбается и сообщает хорошие новости еще на один год. Это благословенное доказательство того, что мы с мамой – не один и тот же человек.

Когда я выхожу из клиники на бульвар Уилшир, ловлю свой взгляд в зеркальных панелях здания. В отражении торчит мой подбородок, по спине спускаются волосы. Но я вижу мамину грудь и задницу. Ее задницу. Несмотря на утренние новости, так легко продолжить этой тихий и спокойный ряд мыслей: ее задница, ее грудь, ее судьба.