Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны

На протяжении всего 1944 года влияние Анны на отца и в Белом доме неуклонно росло, в то время как фигура Гопкинса всё больше оттеснялась на обочину. После его возвращения с послеоперационной реабилитации отношения между Анной и Гопкинсом были крайне натянутыми. Анна, по мнению Гопкинса, излишне опекала и оберегала отца{234}. Гопкинс же, как быстро заприметила Анна, вызывал у Рузвельта раздражение регулярными нарушениями данных обещаний, а кроме того, если верить её безжалостному вердикту, сам себе нажил неприятности, поскольку недостаточно следил за собственным здоровьем{235}. Также она подозревала Гопкинса в нелояльности отцу: слишком уж близкая и искренняя дружба связала Гопкинса с Черчиллем за время войны в результате его регулярных визитов в Лондон. Также Анна имела основания полагать, что Гарри Гопкинс всерьёз рассматривал вариант «дезертирства» из штаба Рузвельта, чтобы самому баллотироваться в президенты в 1940 году{236}. При подготовке американской делегации к отбытию в Ялту достоянием широкой публики, а не только узкого круга приближенных Франклина Д. Рузвельта, стала масса наглядных свидетельств стремительного возвышения Анны за счёт Гопкинса. Буквально накануне инаугурации Рузвельта на четвертый срок[18] скандальный журналист и радиокомментатор Дрю Пирсон, любивший и умевший занять публику полосканием грязного белья вашингтонской элиты, писал в своей тиражируемой по всей стране колонке «Вашингтонская карусель», что «ближайшим к президенту лицом на пороге его четвертого срока является уже не Гарри Гопкинс, <…> а его привлекательная, жизнерадостная дочь Анна Бёттигер. <…> На поверку она оказалась не только хозяйкой дома, но и ближайшей поверенной, другом и советником своего отца. Анна прибрала к рукам и контроль над личными аудиенциями отца, и просмотр конфиденциальных отчётов о важных политических делах. Теперь даже в ходе бесед в своём официальном кабинете президент частенько связывается по внутреннему телефону с проживающей в его резиденции дочерью, <…> справляясь, как обстоят дела с решением того или иного вопроса»{237}. Иными словами, если раньше у Рузвельта всё шло через Гопкинса, то теперь самому Гопкинсу, почти десять лет пользовавшемуся правом неограниченного доступа к телу президента, приходилось пробиваться через Анну.

Лишившись вслед за остатками здоровья ещё и политического веса, Гопкинс решил, что с него хватит, – и принялся теперь вымещать досаду на Анне, вменяя ей в вину то, что в его отсутствие она не вразумила отца и не отговорила его от безрассудных сделок с союзниками. Но Анна оказалась подставной мишенью и приняла на себя всё раздражение Гопкинса в адрес её отца ровно по той же схеме, по которой Рузвельт выставлял дочь с её политической неопытностью в качестве щита при обсуждении трудных, но жизненно важных проблем, от которых предпочитал держаться подальше. Гопкинс же полагал, что решать такие проблемы – долг чести и прямая обязанность Рузвельта как президента США.

Не будь он так болен (и, возможно, слегка подшофе), Гопкинс, быть может, и сдержался бы, но он бросил Анне в лицо с холодным сарказмом:

– Рузвельт же сам напросился на эту работу… Так вот пусть теперь, нравится она ему или нет, изволит её исполнять.

Если Гопкинс надеялся этим аргументом убедить Анну в своей правоте, то жестоко ошибся, ибо сама постановка вопроса о служебном соответствии Рузвельта занимаемой должности была, вероятно, наихудшим из всех возможных подходов. Анна сочла его замечания «глубоко оскорбительными».

– Все, что я могу вам пообещать, – ответила она, – обсудить это утром с отцом.

И, пожелав Гопкинсу спокойной ночи, Анна удалилась с мыслями «пусть проспится, может, полегчает несчастному».

Вернувшись в свой уединённый номер-шкаф, Анна принялась обдумывать разговор с Гопкинсом. И Стеттиниус, и кардиолог Рузвельта Говард Брюэнн предупреждали её, что Гопкинс неизлечимо и тяжело болен. В этом она теперь и сама убедилась. Вопрос в том, ограничиваются ли его болезни телесными недугами. «Опредёленно могу сказать, что его ум не показался мне трезвым, а рассудок здравым, – зафиксировала она в своем дневнике. – Или, возможно, я просто до сих пор недооценивала, насколько про-британский человек этот Гарри»{238}.

* * *