Дочери огня

«Дорогой дядюшка!

С той минуты, как господин министр иностранных дел, вследствие вашей убедительной рекомендации, соблаговолил открыть мне путь на дипломатическое поприще, направив на службу при шведском посольстве, для меня, можно сказать, занялась новая заря! Мой разум, развившийся под воздействием ваших советов, ныне жаждет деятельности в сфере, где некогда вы одерживали столь блестящие победы. Хотя, согласно этим советам, я должен до поры до времени лишь разборчиво писать те депеши, записки, меморандумы, протоколы и проч., с которых мне поручено будет снимать копии, давать справки и официальные свидетельства в отсутствие хранителя печати, резюмировать доклады, а главным образом заклеивать конверты и накладывать восковые печати необходимой формы, я чувствую, что не всегда буду заниматься этими начатками дипломатического искусства, которыми, разумеется, не следует пренебрегать, но которые, словно густой вуалью, прикрывают глубокие политические тайны, быть причастным к которым я страстно желаю.

И поскольку вы позволили мне посылать на ваш суд со всеми возможными предосторожностями мои собственные наблюдения, пользуюсь специальным курьером, чтобы отправить вам это письмо, которое, таким образом, не будет прочитано на почте, как это может случиться с теми, которые я буду отправлять вам обычным путем во время своего путешествия.

Должно быть, вы немало удивитесь, получив это письмо из Вены, столицы Австрии, между тем как я должен был, как вы знаете, отправиться в холодную Швецию. Я и сам все еще этому удивляюсь и могу объяснить то, что со мной случилось, лишь внезапно возникшими новыми осложнениями в восточном вопросе.

Ровно неделю тому назад я собрался распрощаться со своими начальниками, дабы в тот же вечер отправиться к месту своего назначения; решил я ехать посуху, ввиду того что время года уже позднее, и рассчитывал сначала прямиком отправиться во Франкфурт, затем в Гамбург с недолгими остановками в каждом из этих городов, а затем уже из Гамбурга отплыть в Стокгольм. Я доскональнейшим образом изучил карту, ожидая аудиенции у министра, но последний перевернул все мои планы. В тот вечер его превосходительство был явно чем-то озабочен, меня он принял второпях, не сразу, после долгого ожидания. «А, это вы, господин де Н.? Как ваш дядюшка? Попрежнему в добром здравии?» — «Да, господин министр, хотя он немного недомогает… вернее, считает себя нездоровым». — «Какой это превосходный ум, сударь! Вот таких-то людей нам теперь и нужно; он именно из тех, кого имел в виду Бонапарт, когда сказал: «Надо создать новое поколение». И он его создал. Но теперь оно исчезает, как и все остальное…» Я только было собрался ответить, что мне, надеюсь, удастся быть вашим последователем во всем, как вошел начальник кабинета: «Ни одного курьера! — сказал он министру. — Тот, что прибыл из Испании, заболел; другие — кто уехал, а кто еще не приехал. Дороги ужасны!» — «Ну что ж, — сказал министр, вот у нас есть еще господин де Н. Дайте эти письма ему; надо же, чтобы атташе приносил когда-нибудь пользу». — «Можете вы отправиться сегодня же?» — спросил меня начальник кабинета. — «Я рассчитывал ехать нынче вечером». — «Какой дорогой вы собирались ехать?» — «Через Трир и Франкфурт». — «Ну так вам придется отвезти это письмо в Вену». — «Это немного не по пути, — добродушно сказал министр, — но зато вы повидаете Германию, это будет вам полезно… Есть у вас дорожная карета?» — «Да, господин министр». — «Вам понадобится на это шесть дней». — «Может быть, шесть с половиной, из-за половодья», — заметил секретарь. «Словом, нынче у нас четверг, значит, в следующий четверг господин Н. будет уже там». Таковы были напутственные слова министра, и в тот же вечер я пустился в путь.

Можете представить, как обрадовался я, дорогой дядюшка, что мне доверено государственное послание! И как благодарен я вам за то, что вы посоветовали мне купить эту дорожную карету, которая тетушке показалась слишком дорогой! «Атташе без дорожной кареты, — сказали вы мне тогда, — подобен улитке без раковины» (помнится, вы употребили именно это сравнение). Сравнение это кажется мне весьма точным, если не считать вопроса о скорости передвижения, которая упомянутому животному отнюдь не свойственна.

Я сам люблю пошутить и в свое время отдал дань всякого рода шалостям, свойственным юности. Однако теперь я весьма серьезно думаю о своей карьере и весьма озабочен своим будущим, неуклонно следуя в этом вашим добрым советам. К сожалению, отнюдь не все молодые люди разделяют мои мысли на этот счет. Догадайтесь, кого я встретил в Мюнхене за табльдотом в гостинице «Англия»? Меня громогласно окликают с другого конца стола, я оборачиваюсь и не верю своим глазам… Но нет, это действительно был мой кузен Фриц, выехавший из Парижа неделей раньше меня с намерением навестить вас в вашем перигорском поместье.

Вы понимаете, дядюшка, что эта мысль пришла в голову отнюдь не ему, а его батюшке, который всегда воображал, будто я ласкаюсь к вам в ущерб моему кузену. Вам-то, благодарение богу, известно, что я никогда и слова о нем не сказал дурного; что же до того, что он пренебрегает всякими разумными занятиями или, во всяком случае, предается множеству самых пустых дел, что он промотал все состояние своей матери и треть нашего поместья в М., что он ездит по белу свету, демонстрируя свои артистические вкусы, свои претензии на остроумие, свои сумасбродные увлечения и тысячи причуд, оскорбляющие все общепринятые понятия, то вы знаете, дядюшка; до всего этого мне весьма мало дела. И однако признаюсь, что мне не доставляет ни малейшего удовольствия встречаться с этим вертопрахом в высших кругах, куда призывает меня мое нынешнее положение.

Пока еще об этом нет и речи, мы еще только встретились за табльдотом в Мюнхене. И почему только не велел я себе принести обед прямо в мои комнаты — сам не знаю! Это избавило бы меня от этой встречи. Всякий раз, когда поступаешь не так, как то подобает безукоризненно воспитанному человеку, неизбежно в этом раскаиваешься — таково одно из преподанных мне вами жизненных правил; никогда более не стану я пренебрегать им. Итак, между нами на расстоянии завязывается разговор, и вы сами понимаете, что отвечаю я, со своей стороны, крайне односложно. За столом были одни англичане да немцы, однако они прекрасно нас понимали. И вот он начинает высмеивать, да еще обычным своим язвительным тоном, который вы хорошо помните, мое новое положение дипломата, спрашивает, что я везу — войну или мир, и другие подобные же глупости. Я знаками стараюсь дать ему понять, что неосторожно вести подобные разговоры, и действительно, как мне стало потом известно, за табльдотом находился один прусский шпион и один английский; меня, несмотря на мое звание атташе, приняли за шпиона французского. Немцы не понимают или не хотят поверить, что наше правительство никогда не станет прибегать к подобным средствам, что мы в своей политике действуем всегда честно или в соответствии с дипломатическим соглашением.

В конце концов я встал, отозвал его в сторону и дал ему понять, насколько его поведение нескромно по отношению ко мне. «Мы уже не юные сумасброды, — сказал я ему, — правительство оказало мне доверие, возложив на меня новое звание и новые обязанности. Дорожная карета, которой я еду в Вену, возможно, везет в себе судьбы большого государства…» — «Ах, так ты едешь в дорожной карете», — тотчас же прервал меня кузен. — «Я путешествую только так». — «В самом деле, это очень удобно для тех, кто не любит пеших прогулок. А я, если страна красивая, путешествую только пешком». — «Что ж, на здоровье». — «А впрочем, здешний край на редкость скучный: плоские песчаные земли да редкие сосновые леса, в реках нет воды, в городах нет мостовых, в тавернах нет вина, женщины…» Я поспешил прервать его, а то он бы еще больше меня скомпрометировал. «Мне пора ехать, — сказал я, — я остановился в Мюнхене, только чтобы пообедать». — «Ты хочешь сказать — поужинать, здесь ведь обедают в час дня, а сейчас уже восемь». — «Итак, прощай». — «А не хочешь ли остаться послушать старуху Шрёдер-Девриент^[290] в „Медее"?» — «У меня более срочные дела». — «Знаешь, я, кажется, сейчас совершу глупость». — «В это я охотно верю». — «Понимаешь, какое дело? Я выехал из Парижа с намерением навестить нашего дядюшку. Чтобы не ехать однообразными дорогами центральной Франции, я отправился через Бургундию. Я сделал крюк, чтобы увидеть Юру, а затем Констанцу, этот город соборов (декорации в «Опере» совсем на него не похожи, и это хорошо), — самое прекрасное в Констанце, на мой взгляд, это пароход, который увозит вас от ее берегов и дает вам возможность в течение шести часов общаться с пятью различными народностями. Я не собирался задерживаться в Баварии, но в Линдау мне наговорили всяких чудес о Мюнхене. За сегодняшний день я успел уже осмотреть город вдоль и поперек, и с меня хватит. В твоей карете есть свободное место, ты едешь в Вену, я еду с тобой. Мне очень любопытно увидеть эту столицу».

Я надеялся отговорить его от этого намерения и спросил, есть ли у него доверенные письма. Он показал мне письмо одного из Ротшильдов, в котором тот рекомендует его всем своим отделениям. Я не знаю, чего стоит такая бумага, которая кажется мне не более как письмом вежливости. Но там, в Вене, они все это сами решат. Мне из верного источника известно, что там и суток не позволят оставаться иностранцу, у которого в бумажнике нет приличной суммы.

И все же его болтовня изрядно развлекала меня в течение всего нашего пути, который был отнюдь не легким, особенно в Зальцбурге, одном из самых нецивилизованных мест земного шара. В Вене он остановился в гостинице где-то в предместье, желая, по его словам, сохранить полное инкогнито. Я очень этому рад и желал бы впредь встречаться с ним как можно реже. Он, конечно, вам напишет и станет извиняться, что вместо Перигора попал в Вену. Правда, поскольку Земля круглая, ничто не помешает ему выполнить свой долг в отношении вас в течение всего будущего года».