Дочери огня

Таково письмо этого милого мальчугана… Что ты на это скажешь? Вот какие услуги оказывают нам наши родственники.

Господин фон Ц. просил меня сохранить его дружескую откровенность в полнейшей тайне. Но согласись, заботливая венская полиция на что-нибудь да годится… во всяком случае, когда у тебя есть друзья!

Вена, на мой взгляд, разительно напоминает собой Париж, каким он был в XVIII веке, в 1770 году, например; а сам я себе кажусь этаким поэтом-чужеземцем, затерявшимся в этом обществе, наполовину состоящем из блестящей аристократии, а наполовину — из беззаботных на вид простолюдинов. Но от тогдашнего французского народа низшие классы Вены отличаются отсутствием национального единства. Словаки, мадьяры, тирольцы, иллирийцы слишком озабочены своими национальными различиями и не в состоянии были бы договориться между собой, окажись у них даже какие-либо общие интересы. Кроме того, предусмотрительная и изобретательная имперская полиция не позволяет оставаться в городе ни одному рабочему, у которого нет работы. Все ремесла объединены в цехи; ремесленник, прибывающий из провинции, подлежит таким же правилам, что и путешественник-чужестранец. Он должен иметь рекомендацию от прежнего хозяина или какого-нибудь именитого горожанина, который берет на себя ответственность за его поведение и за возможные его долги. Если он таких гарантий предъявить не может, ему дают двадцать четыре часа на то, чтобы ознакомиться с памятниками и достопримечательностями Вены, после чего подписывают ему его расчетную книжку и направляют в любой другой город по его выбору, где беднягу ожидают точно такие же мытарства. В случае неподчинения его препровождают по месту рождения, где за его поведение ответственность несет муниципалитет, который обычно, если в этом городе нет промышленности, посылает его на сельские работы.

Весь этот правопорядок в высшей степени деспотичен, это бесспорно. Но хочешь не хочешь, а приходится убеждаться в том, что Австрия — это Китай в Европе^[291]. Я преодолел ее Великую стену… Об одном только жалею, что нет в ней просвещенных мандаринов.

Подобная форма правления, когда бы при ней главенствовали люди просвещенные, в самом деле представляла бы меньше неудобств. Разрешить эту задачу и хотел Иосиф II^[292], император-философ, весь пропитавшийся идеями Вольтера и энциклопедистов. Нынешнее правительство деспотически следует его традициям и, уже отнюдь не тяготея к философии, остается просто китайским.

В самом деле, мысль установить иерархию образованных людей сама по себе, возможно, и превосходна. Но в стране, где главенствует наследственное право, само собой подразумевается, что сын образованного человека непременно и сам человек образованный. Он получает положенное ему воспитание, он пишет стихи и трагедии в полном соответствии с тем, чему его научили в коллеже, и, считаясь наследником талантов своего отца, занимает его должность, не встречая ни у кого ни малейшего возражения. Если он совершенно бездарен, его наставник напишет за него исторический трактат, сборник стихов или героическую трагедию, и все будет в порядке.

Доказательством сей высокой просвещенности, выказываемой австрийской знатью в своем покровительстве образованным людям, может служить уже одно то, что я видел известнейших немецких писателей, которые находятся здесь в полном забвении и вынуждены, унижая свой величественный дар, прозябать на каких-то жалких должностях.

У меня было рекомендательное письмо к одному из них, чье имя, быть может, более знаменито в Париже, нежели в Вене^[293]; с большим трудом мне удалось разыскать его в убогом закоулке канцелярии министерства, в котором он служит. Я намеревался просить его ввести меня в некоторые салоны, где мне хотелось появиться лишь под покровительством большого таланта; ответ его глубоко поразил и огорчил меня.

— А вы представьтесь им сами в качестве иностранца, — сказал он мне, — упомяните заодно о своем родстве с посольским атташе (моим кузеном Анри!), и вы будете превосходно приняты; ибо все они очень благожелательны и всегда рады видеть у себя французов, во всяком случае тех, кто не внушает подозрений правительству. Что до нас, нищих поэтов, кто мы такие, чтобы притязать на общество князей и банкиров?

У меня сердце сжалось от этих слов и угрюмой иронии, с которой произнес их столь прославленный человек, вынужденный мириться с жалкой своей долей в обществе, которое, зная, что он собой представляет, лишь удосужилось наградить его талант бесполезными лаврами.