Дочки-матери

Рассказывая о девочках, Ольга Андреевна не то чтобы ругала маму и папу, но как бы попутно, как бы случайно их осуждала. Она говорила, что меня совсем не воспитывают. И «никакого образования», никакого, «даже языков», и «как же так, девочка без уроков музыки». Про«языки» я про себя думала, что мне это не надо, ведь я не графская дочь. А про музыку, которой мне как раз хотелось заниматься и я даже просила об этом маму, я отвечала мамиными словами, что у меня ведь нет слуха. Но Ольга Андреевна говорила, что это пустая отговорка, что у какой-то из ее девочек тоже не было слуха. Может, она была права. И про языки — как обидно, что мама и папа, следуя принятым в те годы представлениям, считали, что хватит того, чему учат в школе. Так что в широком плане истина была за Ольгой Андреевной. Я так и осталась — «никакого образования, никакого, даже языков».

Мне казалось, что из рассказов Ольги Андреевны я знала про жизнь девочек все, и ее любовь к ним вполне понимала. Я сама готова была их полюбить, но считала, что мне нельзя — ведь они «графские дочери». Это был запрет на любовь — не чужой, а свой собственный.

Любимыми должны были быть и были «Красные дьяволята». Русские дети, брат и сестра, и их друг — китайский мальчик. Они скакали на лошади, ходили в разведку по заданию «красных», убегали от «белых», стреляли и убивали. Даже герои Майи-Рида и Купера не могли стать столь же любимыми. «Газетные воробьи», норвежская девочка Гой Дальбак. Потом я полюбила Павку Корчагина. Мама принесла рукопись. Где она ее взяла, я не знаю. Это была первая рукопись, которую я читала. Первый «самиздат». Когда спустя, наверное, два года вышла книга и я ее перечитала, у меня было впечатление, что она стала меньше. Позже я полюбила героев Гайдара и, конечно, Чапаева — после фильма, а книга показалась скучной. О Павлике Морозове я не читала. Как книги о нем прошли мимо меня, не знаю, но я и до сегодняшнего дня их не видела. Классе в шестом пришли Амундсен и капитан Скотт. Одного любила за то, что он выиграл, другого — за его великий проигрыш. Может, это был не мой выбор. Просто тогда вышли эти книги. Тогда же и навсегда я полюбила Тиля. 

*** 

В это же время я тайно зачитывалась Чарской, читала Вербицкую. Из-за этих книг я даже вроде как подружилась с девочкой старше меня года на два, но учившейся в нашем классе. Ее звали Леля Т. Она с мамой жила в самом начале Кузнецкого моста, в доме напротив фотографии Паоло, у известного артиста Большого театра. Квартира была огромная, темная от всяких портьер, занавесей, ковров, заставленная какой-то очень крупной, тяжелой, тоже темной мебелью. Надо было пройти три или четыре большие комнаты и коридор. В конце его была кухня, а напротив нее — небольшая комната, в которой жила Леля с мамой. Комната была почти непроходима от невероятного количества мебели: две кровати, шкаф, комод, круглый стол, креслица и пуфики и еще что-то. И угол, сплошь увешанный иконами. Вернее, даже не угол, а две углом расходившиеся стены, так что иконы были и над кроватями и даже почти под потолким — над шкафом. Однажды я почему-то шепотом спросила у Лели, верит ли она в Бога, и она ответила мне кивком головы. Потом она сняла галстук, расстегнула кофточку и показала маленький золотой крестик. Он был у нее не на шее, а за цепочку прикреплен к бретельке рубашки. В школе Леля была пионеркой, одно время была старостой класса, хотя училась скорей средне, чем хорошо, и вообще была »как все» девочки. Мама ее никогда при мне или  со мной не разговаривала. На мое «здравствуйте» отвечала только кивком, почти не глядя — невысокая, худая, в чем-то темном.

Около двери в их комнату в коридоре стоял большой, не книжный, а какой-то «вещевой», шкаф. В нем были книги. Я быстро рылась там, выбирала очередную книгу и уходила. Все посещение Лели (сразу после уроков) длилось несколько минут, в которые обычно ни она, ни ее мама, ни я не произносили ни слова. Потом мое «до свидания». Леля бесшумно провожает меня до двери Я бесшумно выскальзываю на широкую, тоже почему-то полутемную лестницу. Во всем этом — в моем приходе, рытье в книгах, вопросе о Боге, молчании Лелиной мамы, отсутствии хозяина — было ощущение тайны. Тайны, которую Леля почему-то мне доверила. Я не знала других девочек, которые бывали у нес в доме или которым она давала книги. Я понимала, что мама, ну просто не знаю, что со мной сделает, если увидит, что я читаю. Но героини Чарской, особенно Нина Джаваха, мне нравились. Читать про них было так же интересно, как слушать рассказы Ольги Андреевны. Я даже иногда примеряла к себе образ Нины Джавахи, потому что, глядя на себя в зеркало, находила, что мы с ней похожи.

Однажды в шкафу у Лели я нашла книгу Данилевского «Мария Магдалина». Как всегда, уходя из дома, я засунула ее вглубь ящика своего письменного столика. Когда я пришла домой, мама встретила меня, размахивая книгой перед моим лицом, и стала кричать: «Немедленно скажи, где ты взяла эту гадость? Кто тебе дал эту книгу? Я должна, в конце концов, знать, с кем ты общаешься? Откуда она у тебя?»