Дочки-матери

С Нюрой гулянье было такое, что она садилась на скамейку, а мы должны были бегать вокруг и «никуда далеко не отходить». А Нюра разговаривала с другими нянями и иногда с солдатами. Когда она разговаривала с нянями, это было неинтересно, но когда приходил солдат, мне всегда хотелось послушать, что они говорят, но она гнала меня: «Иди побегай, ну что ты все торчишь около взрослых, — говорила она маминым голосом. — Вон Игоречек качается, и ты покачайся». — «Но ты же не разрешаешь качаться, говоришь, что цепи пачкаются». — «Не спорь, кому говорю, иди», — сердилась Нюра. И чем больше она сердилась, тем больше я понимала, что значит — разговор у нее будет интересный и надо бы его подслушать.

Иногда это удавалось, и я слушала, как она выдумывала или даже врала, что она совсем не наша няня, а мамина сестра, и с нами гуляет потому, что очень любит своего племянника. «Это Егорка-то ее племянник», — злорадно думала я, и тут же другая мысль догоняла эту: «Ну конечно, они только его и любят». «Они» — это были мама и Нюра. И я начинала представлять, что будет, если я расскажу маме про Нюрино вранье. Потом понимала, что ничего не будет, а мама лишний раз скажет, что я сплетница.

Нюра всегда разговаривала со своим солдатом как-то свысока, как будто она очень важная, умная, а он совсем-совсем глупый. Он звал ее вечером или в выходной пойти в кино, а она говорила: «Некогда мне вечерами таскаться. Учусь я на рабфаке, и в выходной тоже занимаюсь. Вот только и выкраиваю время с детьми погулять». «Вот врет-то, вот врет», — поражалась я, и мое собственное ежедневное постоянное вранье уже не казалось чем-то предосудительным. А солдат огорчался, он преданно смотрел на Нюру и говорил; «Ну, зачем вы мной пренебрегаете», он всегда говорил Нюре «вы», а она ему никак не говорила и только, когда видела, что он идет к нам от площади, бросала как бы вскользь про себя: «Ну, опять тащится», — но так, чтобы другие няни это слышали. Солдат был славный, он стеснялся не только Нюры, но и нас с Егоркой. Он приносил нам какие-то размякшие леденцы и, доставая их из кармана, смущенно улыбался. А Нюра, совсем как «старая барыня», морщилась и говорила, что «у нас в доме все есть и дети только перепачкаются». Я всегда ждала, что она, как Батаня, скажет:

«Какая невероятная гадость», но она не говорила. А нам нравились эти конфеты, несмотря на то, что «у нас в доме все есть». Он и Нюре давал эти конфеты, но она никогда их не брала.

Однажды чужая няня, Нюрина подруга, стала говорить ей те же слова, что солдат: что она зря им пренебрегает, что он «самостоятельный» и что Нюре еще подумать надо, годы-то идут, что она так и будет в няньках вековать, а надо и о себе думать. Нюра на нее рассердилась и сказала: «А я думаю, думаю. Только в деревню ни за что не поеду, уж лучше руки на себя наложу, чем теперь-то в деревню». Говорила она зло, но мне в голосе ее слышались слезы, и почему-то становилось ее жалко. Как бывало жалко Раиньку, когда она разговаривала со Ржановым. Я понимала, что у Нюры и Раиньки одинаково «идут годы», только причины тут какие-то разные.

Как-то раз, из-за чего-то обидевшись на Нюру, я пригрозила ей, что расскажу маме про то, как она врет солдату, на что Нюра начала кричать на меня, чтобы я рассказала — чем скорей, тем лучше, потому что ей надоело с нами и лучше она на завод уйдет или на стройку: «Теперь везде людей надо, а у меня, слава Богу, паспорт есть. И тогда на рабфак поступлю, а вы-то еще без меня наплачетесь». Я не понимала, причем здесь паспорт, но не сдавалась и сказала: «Не уйдешь, Егорку не бросишь». — «А вот и брошу, и Егорушку брошу, всех брошу, если ты еще такое мне скажешь», — твердо говорила Нюра, так что я поверила в ее угрозу. Но жизни без Нюры, да еще когда Батаня далеко в Ленинграде, я не представляла и боялась. Мамы никогда нет дома. Да если б она и была? Что она умеет, когда она даже манную кашу без комков не может сварить. А стирать? А все покупать? А деньги считать? А нас мыть? Без Нюры просто невозможно представить дом, да его и не будет — дома. И невозможно представить, что у нас будет какая-то другая, чужая няня. После Нюриных угроз даже ее любовь к Егорке казалась справедливой — он ведь маленький, а я что — я уже большая.

Особенно меня волновал вопрос мытья. Я вспомнила, как мама ездила «на посевную», и как только вошла, сразу стала говорить: «Какая грязь, ох, какая там грязь». А Нюра сказала:

«Уж вы, Руфа, сразу в душ идите, а с себя все там и оставьте, я сразу постираю, а то, не дай Бог, вы мне тут на детей вшей натрясете», и мама ее послушалась и, даже не поцеловав нас, пошла мыться. А мне Нюра, когда мыла голову, всегда говорила, что надо три раза намылить, а то вши очень любят черное, а у меня вон какие черные волосы, как у цыганки, вот и заведутся. «У цыган-то вши так и ползают — от черноты это».