Дочки-матери

Нас водили в походы и научили плавать. По вечерам мы сидели у костра и пели. Раз в неделю смотрели кино. Несколько раз нас поднимали ночью — по тревоге. Мы должны были быстро одеться и выстроиться на своей ротной линейке, а потом куда-то ночью идти с песней или бежать. А потом нам вдруг неожиданно давали по кружке молока и по куску душистого черного хлеба, и было очень вкусно. В палатке спать было тепло, и ночью стоял вкусный травяной запах. Я не прочла ни одной книги, потому что мы всегда что-то все вместе должны были делать. Я как убитая спала все мертвые часы. Я ни разу не опоздала ни на линейку, ни в столовую. Я ни разу не была очень обрадована или огорчена. Я ни с кем не ссорилась и ни с кем не подружилась. Я не запомнила ни одного имени — ни детей, ни вожатых-командиров. И если бы меня спросили — как я провела лето, то я бы сказала — не знаю. Вот плавать научилась. Я так всем и отвечала. Такая была странная моя первая «армия» — пионерский лагерь ОПТУ. Ну, конечно, детское учреждение, которым руководила Люся Веникас, ничуть на этот лагерь не походило,

Однажды, уже в конце лета, Люся вызвала меня с мертвого часа. Она сказала, что в саду меня ждет человек, с которым я могу до вечера поехать в город. Она показалась мне вроде как растерянной, и уж не знаю почему, но я сразу поняла, что это мой отец — тот, который «настоящий», как говорила моя первая няня Тоня. Мне было неприятно, что он приехал. Я была уверена, что от Люси все будут знать, что Алиханов «не настоящий». Надо сказать, что в этом я ошиблась. И мне никуда не хотелось с ним ехать. Но я вышла к нему к сад. Прожилась, когда он попытался меня поцеловать. Сбегала, сказала Лене, что «он» тут. И уехала с «ним».

Мы приехали к Фарик Асмаровой. Это была мамы-папина подружка, и все друзья — и я тоже — звали ее не по имени, а «Ахчи» — по-армянски «девушка». Никакой девушкой она не была. У нее была дочка — моя сверстница, Лялька. Мама всегда хотела, чтобы мы с Лялькой дружили, но у нас это не получалось, хотя зимой мы иногда вместе гуляли, и она часто заводила меня в церковь недалеко от их дома — ту, что на углу переулка напротив консерватории. Там она научила меня в полутемных приделах под видом целования икон зубами отгрызать бусы, украшавшие их. У меня это не очень получалось, оттого, что я боялась, и может, зубы у меня были не такие острые, как у нее. Она же это делала быстро и почти незаметно даже для меня, как я ни следила за ней. Бусы эти мы потом употребляли, чтобы низать для себя или навешивать на кукол.

В этот раз Ляли дома не было — наверное, была в каком-нибудь лагере. Меня же Ахчи принимала, как будто я настоящая гостья. Из ее разговора с «ним» я поняла, что мама о «его» приезде ничего не знает и что «он» меня хочет взять с собой. Куда — я не поняла. Но все это мне не нравилось. Я, как давным-давно, во время скарлатины, когда «он» принес мне куклу, опять чувствовала себя немного предательницей и ругала себя за то, что поехала с «ним». Я уже стала думать, как мне убежать от них, от необычно ласкового голоса Ахчи, от его смущения и одновременно какой-то навязчивости, что ли, от белоснежной скатерти, на которой Ахчи уже расставляла всякие вкусности— она этим славилась.

Но тут раздался звонок. Она пошла открывать дверь и вошла с папой, вернее, вошел папа, а она, смущенная, за ним. Папа не поздоровался, на меня не глянул. Он почти кричал на «него» и на Ахчи. К Ахчи: «Дура, хотя и сама — мать. Ты представь, если б твой проходимец Ляльку воровал, а друзья помогали бы?» Ему: «Пока девочка не выросла — она будет жить с Руфой, с Руфой и со мной. И все. Кончено». Потом вдруг перестал кричать. Стоя, взял со стола кусок какого-то пирога и сказал совсем спокойно: «Хочешь видеть ребенка — приходи в дом, пожалуйста. Вот Герцелия Андреевна («его» мама) приезжает, живет. Мы всегда рады. Герцелия Андреевна — хороший человек». Потом папа повернулся ко мне: «Пошли». Он не спросил, хочу ли я. Не спросил, что я об этом думаю, как будто я вообще могу об этом не думать. Как будто все просто и обыкновенно. Он вышел из комнаты, и я пошла за ним. По дороге домой (идти было близко — Ахчи жила в Брюсовском переулке) мы молчали. И только, шагая по нашему длинному коридору, папа сказал:

«Если б эта Веникас не позвонила, то, чего доброго, пришлось бы ехать за тобой в Баку. Или, может, сбежала бы? И сама нашла бы дорогу домой, а ?» Значит, папа все понял сам. Я ведь все время молчала.