Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Ее звали Кэрол Митянина. Австралийка, она родилась в Сиднее в скромной семье служащих. Детство на берегу океана. В начале 30-х годов она вышла замуж за работника советского посольства в Австралии Митянина. Когда мужа отозвали в Москву, она, конечно, поехала с ним. К 37-му году у них уже было двое детей. Они жили в переулке на той Кропоткинской, что и я, в нескольких шагах от меня, но мы никогда не встречались и не знали друг друга. На то и Москва. И вот обоих — и мужа и ее — забрали в тюрьму. Два сына остались с бабушкой. Она ничего о них не знала. И как же велика была вера в непогрешимость нашей великой страны! Она глубоко верила в справедливость людей и в логику того, что совершается в мире. Они с мужем ни в чем не виноваты, и это не может не выясниться. А если они погибнут до этого, то страна вместо них воспитает и сделает людьми их сыновей. В том, что она была абсолютно искренна, я ни минуты не сомневаюсь. Я объясняла себе ее непонимание того, что вокруг творится неладное, тем, что она находится в чужой стране, совсем плохо знает ее язык и круг людей, с которыми она общалась, был очень узок. И если она в этой ужасной обстановке находила утешение как мать и жена в непоколебимой вере в конечную государственную справедливость — не мне было разрушать ее. Помочь вершившемуся ходу вещей это все равно не могло. Но отраду в каком-то горячечном общении мы находили.

Я рассказала Кэрол об английских корнях своей бабушки. Я плохо знала английский, она плохо знала русский, и мы поверяли друг другу свою жизнь, свои мысли и чувства на какой-то невообразимой обжигающей смеси из обоих языков. Мы ощущали рождавшуюся между нами родственность, возникали связи, благодаря которым мы больше не были чужими. Возвышенные бредни?.. Не знаю. Но как они нас обогатили в ту унылую страшную пору всеобщей оторванности и одиночества! На замызганном каменном полу камеры Таганской тюрьмы мы засыпали, прижавшись друг к другу и больше не одинокие.

В ту пору Кэрол тоже уже знала свой приговор: десять лет лагерей. О муже не знала ничего. Это было только начало, а впереди — холод, непосильная работа, голод и бесчеловечность, возведенная в норму. Тогда мы этого еще не знали…

Всему приходит конец. Вскоре Кэрол вызвали с вещами. Мы крепко обнялись на прощание. Сквозь застилавшие глаза слезы я не отрываясь смотрела на это, ставшее таким близким и дорогим, лицо. Лукавые серо-зеленые глаза Буратино в последний раз улыбнулись мне. И больше никогда, ничего. Но я до последнего дня помню своего безвинно обреченного тюремного друга. Помню с яростью непрощения! На Колыме ли, в Магадане поглотила и хранит вечная мерзлота ее кости?

Вскоре и меня вызвали с вещами. Крестный путь продолжался…

В Средней Азии

В начале сентября 1938 года партию заключенных отправляют из Москвы. Где-то на запасных путях, далеко от здания Казанского вокзала (народу зрелище противопоказано, лучше, если оно происходит шито-крыто), стоит длинный зарешеченный вагон. Он еще пуст — начинку для него еще не привезли.

Утром во дворе Таганки стоит «черный ворон», или, как его называла мой тюремный друг Кэрол Митянина, Блэк Марайа, что по-английски значит Черная Мария. Нас выводят во двор, сажают в машину. Внутри она перегорожена. В задней ее части — отделение для конвоиров. «Ворон» трогается.

Все заметно взволнованны — прощаются с Москвой; возможно, навсегда. Сидя в полутьме, а иные закрыв глаза, чувствуем еще под собою ее мостовые. Отрываем их от себя. Что ждет впереди? Напоследок судорожно представляем себе знакомые улицы, по которым должен ехать «ворон».

Наконец он останавливается, и нас выпускают. Вокруг бесконечные скрещения путей и вагоны, вагоны, вагоны… Нас выстраивают. Один из конвоиров выходит вперед, держа в руках стопку синих конвертов. На каждом конверте — фамилия. Это наши «дела». Происходит быстрая проверка. Это пустая формальность, так как политические считаются у конвоиров «божьими коровками».

И вот перед нами длинный пульмановский вагон с зарешеченными окнами. В те недоброй памяти трагедийные годы редкий состав шел без такого прицепленного к нему вагона. Позднее, уже в ссылке, и я не раз наблюдала их с «воли».

Приказ садиться.

Противников теории Дарвина следовало бы приводить сюда и показывать им эти вагоны изнутри: сходство существ, громоздящихся за железной сеткой, натянутой вдоль вагона во всю его длину, с обезьянами — поражает! Человек возвращен к первобытности. За сеткой в верхней части каждого отделения, где полки соединены в сплошной настил, возятся косматые, заросшие, грязные существа. Из-за сетки беспокойно сверкают белки, бледные серые пальцы с черными ногтями цепляются за нее. Женщины в этих равных с мужчинами условиях умели как-то сохранить человеческий облик.