Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Долго простояла я на пороге, глядя на нее. В подобные минуты я особенно остро видела и понимала все. Это не подлежало забвению. Не подлежало прощению. Когда переполнится мера зла? Когда наступит расплата? За что эта простая душа, эта неграмотная крестьянка была оторвана от родной земли? За что она должна была умирать с сознанием, что тело ее никогда не будет лежать на сельском погосте под серым деревянным крестом, замытым дождями, и что не увидит она, перед тем как навеки смежить глаза, ни плакучей березы, ни рябинки… и не будет вокруг ее могилки ни покосившихся крестов в высокой траве, ни щебета птиц, ни случайно забредшей стреноженной лошади с застрявшими в хвосте репьями, ни веселой возни воробьев на Пасху среди яркой яичной скорлупы… Ничего не будет… Даже родной земли, в которую суждено отойти. Тело ее ляжет навеки в чужие соленые пески, взрастившие один бурьян да колючки; где вода желта и горька, как моча, где мимо будут вышагивать одни экзотические верблюды с красивыми и мудрыми глазами, на длинных, словно подагрических ногах, такие чужие и непонятные… Почему?.. За что? Не находила ли идея «без вины виноватых» новое, трагически всенародное звучание?

Второй раз меня вызвали на допрос около двух месяцев спустя. Утром. Вечера, видимо, приберегались для более опасных «преступников». Следователь уже другой — совсем молодой, светловолосый и очень любезный. Он начал разговор совсем с другого конца: расспрашивал о жизни театра, где я работала.

Новая версия моего обвинения состояла в том, что я была завербована представителем германской контрразведки, — а им они сделали очень дальнего родственника, то ли сына племянницы, то ли приятельницы моей бабушки Бориса Б., жившего в Энгельсе и там учительствовавшего. Он бывал в Москве очень редко; заходил в последний раз пять лет назад, в 33-м году.

Я, по изобретенному следователем сценарию, должна была сообщать сведения о том, когда в театре бывают члены правительства. Я резонно ответила молодому следователю, что театр наш молодой, маленький, существует недавно и за все время его существования ни один член правительства его еще не посетил.

— Это не имеет значения! — ответил следователь.

Во время допроса он все что-то писал и теперь предложил мне прочесть и подписать протокол допроса.

— Нет. Подписывать эти бумаги я не буду — там нет ни слова правды.

— Рано или поздно все равно подпишете, — сказал он усмехнувшись. — Хорошо, на первый раз даю вам возможность подумать. Чем скорее подпишете, тем лучше для вас.

На обратном пути в камеру случилось нечто странное: конвоир велел мне повернуться лицом к стене, что я и сделала. Проскрежетал ключ, отворилась дверь, конвоир подтолкнул меня, и я оказалась в небольшом помещении без окон, но под потолком горела обычная лампочка, забранная в проволоку. Дверь за моей спиной закрылась. Каморка была пуста, только табуретка стояла у стены. На ней я провела нескончаемо тянувшиеся, долгие часы. Обо мне забыли? Или следователь таким способом давал мне возможность «подумать» в одиночестве? Когда меня привели, камера уже устроилась на ночь. Все, конечно, пробудились, последовали вопросы. Спать пришлось лечь, так и не евши за весь день.

При следующем допросе, когда я вновь отказалась подписать весь этот бред, он вдруг взял совсем иной тон — тон дружеского уговора, который я должна понять, как истинно советский человек.

— Мы знаем, что того, что здесь написано, не было на самом деле. Но нам, нашему государству, это нужно, очень нужно. Понимаете — нужно! И поэтому, как советский человек, вы должны это сделать для своей страны!

Весь цинизм, все лицемерие этого, с позволения сказать, действа дошли до меня позднее. Тогда же была одна мысль: как взвалить на себя этот предельно чуждый мне ужас? Из честного человека превратиться одним росчерком пера в бесчестного? Превыше всего была честь. И я отказалась подписывать.

И тут «приятный блондин» внезапно преобразился: он вскочил и начал расстегивать ремень, подпоясывающий гимнастерку. Лицо было перекошено злобой, нижняя челюсть высунулась вперед, зубы обнажились, в глазах бешенство.

— Последний раз говорю: подписывайте, а то… — Он замахнулся ремнем.

— Подождите! — крикнула я. — Подождите…

В голове дикая коловерть мыслей… Если он меня ударит… я знаю себя: я никогда это не забуду и никогда не прощу. Не ему — он пешка. Родине?.. Нет! Страна больна… что-то происходит не то… Люди подписывают… иного пути, чтоб остаться в живых, нет. И вдруг мелькнул выход… странный, маленький, ненадежный…

— Дайте мне бумагу, — крикнула я, — и обещайте оставить ее в деле! Сделайте это, и я все подпишу.

И он дал мне бумагу. Я написала в ней, что все, подписанное мной в деле, — ложно, ни единого слова правды. Следователь вынудил меня это сделать, угрожая побоями. Я буду жить надеждой, что в моем деле когда-нибудь разберутся и восстановят в отношении меня справедливость…