Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Вот она, твоя мягкая податливость, Россия… пугливое непротивленье. Доброта и надежда на Бога… Но насколько мне ближе и милей этот образ простой, неграмотной русской старухи, в котором отразились некоторые национальные черты, чем другой, наблюденный мною в той же камере. Прошли через нее и две немки.

Это были две настоящие представительницы германской расы. По-русски они еле изъяснялись, обиходно только. Обе были женами немецких коммунистов, эмигрантов из Германии. После прихода Гитлера к власти они приехали в Советский Союз. В 37-м были арестованы. Голубоглазые, светлые блондинки. Несмотря на тюремный режим, они сохраняли свою белорозовость, пухлые щечки, ямочки на них и щебетание. Они находились в чужой стране, языка которой не знали, среди чужого народа, но не унывали. Одну из них звали Мари. Даже здесь, в этой камере, где всех нас когтил слепой рок, где отчаяние вгрызалось в наши души, не отпуская их никогда, она ухитрялась петь легковесные, пошловатые немецкие песенки.

Пела весело, с опереточным пошибом, с синкопами, притоптывая и размахивая руками. Может быть, в это время у кого-нибудь и появлялась на лице тень улыбки. Только тень. Начинался стук в дверь: петь в тюрьме строго запрещалось. Надзирательница приказывала замолчать. Грозила карцером.

Никогда, ни разу я не видела отчаянья в их глазах. Или вера в логику жизни была в них так сильна? Невозможность осуждения за несовершенные преступления казалась им незыблемой? Поступь истории для них еще не была слышна. Возможно, для них все находилось еще в стадии, малоприятного правда, водевиля? Нет. Это характер!

Поворачиваю калейдоскоп воспоминаний. Агафья Петровна, жена железнодорожника-кавежединца. Их взяли обоих. По утрам у нее всегда красные глаза: плачет только по ночам; днем — никогда, пытается даже быть веселой. Из рабочей семьи, образование — несколько классов, домашняя хозяйка, она растила детей. Обычная, простая русская женщина. Внутренне сильная, энергичная и волевая, она старалась поддерживать дух у более слабых. Твердо верила сама и старалась вселить в других веру во временность происходившего. Ни разу она не произнесла имени Сталина, не утешала себя и других легендой о том, что все творится помимо него, что он ни о чем не знает. А попадались и такие. Но подобные ламентации встречало холодное молчание камеры, и они, не находя отклика, умолкали. До сих пор помню ее широкое доброе лицо, отливающие рыжиной волосы, неизменное бордовое фланелевое платье и войлочные туфли.

«Правда все равно победит!» — говорила она.

Была в камере еще одна жена железнодорожника-кавежединца молодая белоруска Любинская. Бледная и худая до прозрачности и как бы отстраненная в оцепенелом молчании. В этом состоянии она пребывала постоянно. За несколько месяцев до ареста у нее родился ребенок. Разлученная с младенцем, она находилась теперь на грани тихого помешательства. Не в состоянии как-то осмыслить то, что с ней произошло, она как сомнамбула двигалась, ела, пила, ложилась и вставала… Агафья Петровна как бы взяла над ней шефство: больше других заботилась о ней, проявляла к ней чуткость, разговаривала с ней, утешала.

Комком сгущенной энергии вспоминается мне маленькая хрупкая еврейка Леночка, еще полудевочка, черноглазая, темноволосая. Умная, острая, она иногда впадала в бурные приступы отчаяния: молодая жизнь, со всеми ее радостями, жажда знаний, способности — все тупилось здесь, в этой безмерной тюремной нелепице, и пропадало.

Самая молодая среди нас, она уже набралась за полгода кое-какого тюремного опыта, за это время ей не раз пришлось соприкоснуться с урками, и те сумели заразить ее своей бесшабашной смелостью. В те времена шепота и страха она с беспечным удовольствием рассказывала нам в камере, как уголовные расшифровывают буквенное сокращение СССР — «Смерть Сталину — собаке революции!» Доносчиков среди нас, к счастью, не оказалось. Ее рассказ дал мне понять, что в народе уже рождалось понимание наступившего в стране сталинского террора. Пощадила ли ее судьба или сгинула она в общей могиле? Не знаю…

Почему теперь, когда мне уже более полусотни лет, когда я, как старая черепаха, набралась жизненного опыта и как-то ожесточилась, тонкая, пронзительная грусть скребется у меня в сердце, когда я вспоминаю бабушку Акутину? Я думаю, что тут в основе всегдашнее чувство ответственности и, главное, вины, которое интеллигент органически испытывает перед другим человеком за совершенное над ним зло, не имея к этому злу никакого отношения. Это высший вид «мировой совестливости». К тому же судьба сталкивала меня с бабушкой Акутиной три раза, словно яростно высвечивая для меня фрагменты жизни этой старой русской женщины и весь позор творившегося вокруг.

Однажды в камеру привели новенькую. У дверей, возле параши, как я когда-то, стояла маленькая, седенькая старушка с круглым личиком и носом пуговкой. Выцветшие, подслеповатые глазки смотрели ласково, с просящей, неуверенной полуулыбкой. Она вся лучилась добротой, неиссякаемой и успокаивающей. Вот это и была Татьяна Павловна Акутина.