Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Трудно мне начать эти воспоминания. Я ясно отдаю себе отчет в том, что у меня нет не только литературного таланта, но даже способности представить людей, имена которых принадлежат если не истории нашей страны, то истории революции. Но сознание того, что я осталась почти одна из тех, кто их знал (кроме Берты Александровны Бабиной[20]), любовь и уважение к ним заставляют меня начать записи.

Начну с моей первой встречи с одним из тех, кто был близок к кругу этих людей.

В июле 1930 года я приехала на работу в город Шадринск Уральской области. До того я жила в Свердловске, была комсомолкой, была замужем. И замужество, и комсомол принимала серьезно, пожалуй, комсомол даже серьезнее, и мне казалось, что я счастлива.

Осенью 1929 года я оказалась на Аромильской суконной фабрике в качестве заведующей школой ликвидации безграмотности (ликбез). В это время уже шла коллективизация, следовательно, и раскулачивание.

Непосредственного отношения к коллективизации я не имела, так как сельсовет и фабрика принадлежали к различным ведомствам, но там я увидела, что такое коллективизация и раскулачивание на самом деле. До этого времени серьезных расхождений с политикой, проводимой нашим правительством, у меня не было, хотя трещины уже были.

Надо сказать, что дискуссии 1927 года не очень глубоко задели меня: в принципиальные споры я пускаться не могла — не была достаточно компетентна в этих вопросах, да и не очень много принципиальных вопросов поднималось у нас, комсомольцев. Дискуссии проходили больше по ячейкам, общего собрания всего коллектива я не помню. Конечно, резолюция всегда была за генеральную линию. Сразу после окончания месячника дискуссии собирались общие собрания ячеек, и всех оппозиционеров исключали из комсомола и из партии. Мне тогда это казалось справедливым, более того, я думала, что быть в организации, программу которой ты не разделяешь, невозможно. Потом их исключили из института. Вот уж с этим я была совсем не согласна. Так появились трещины в моем комсомольском мировоззрении, но все же я была еще далека от трезвого понимания происходящего в стране настолько, что, когда ко мне пришел товарищ, которого я очень уважала, и сказал: «Ты знаешь, где наши ребята, которых исключили из института? Они все в Верхне-Уральском политизоляторе», я ему сердито ответила: «Ты мне таких вещей никогда не говори: я этому все равно не поверю!»

Но раскулачивание и коллективизацию я увидела собственными глазами, и они на меня произвели страшное впечатление, хотя, как я потом узнала, они в Аромильском сельсовете проходили более мягко, чем в других местах. Но эти толпы людей, выгнанных из их домов, дикие вопли женщин, плач детей — все это было так ужасно, что я долго не могла прийти в себя. Я подала заявление о выходе из комсомола. Ни осуждение товарищей, ни сознание того, что я ухожу в пустоту, не изменили моего решения. Меня исключили. После большого любимого коллектива я осталась одна, а тут подошел развод с мужем, который назревал уже некоторое время. Я не могла оставаться в Свердловске и уехала в Шадринск. После шумной комсомольской жизни, после постоянных споров, рассуждений, какая будет жизнь при социализме (мы не сомневались, что она будет хорошая, главное — справедливая), да еще после развода с мужем я чувствовала себя очень одиноко.

Однажды ко мне подошел молодой человек, мы разговорились. Я спросила его:

— Вы член партии?

Он пристально посмотрел на меня и ответил:

— Не коммунистов.

Для меня это был гром среди ясного неба. За все время моего пребывания в комсомоле я ни разу не задумалась о том, куда девались все политические партии, существовавшие до Февральской революции и после Февральской до Октябрьской революции. Услышав такой ответ, я как-то даже растерялась и спросила:

— Как же так?

Он, не скрывая насмешки, посмотрел на меня и сказал:

— Что же вы думаете, что те партии, которые существовали до революции и в период революции, сквозь землю провалились, что ли?

Я не обиделась на насмешку, я ее словно не заметила, меня охватил огромный интерес, я хотела узнать все: кто он, к какой партии принадлежит, как очутился в Шадринске.

Оказалось, он принадлежал к партии социалистов-революционеров (эсеров), организовал студенческий кружок, за что и попал в ссылку, звали его Аркадий Степанович Петров.

Однажды я зашла к нему и застала у него еще двух человек. Один из них, рекомендуясь, сказал:

— Егоров Павел Александрович.

Аркадий добавил:

— Левый эсер.

Я опустилась на стул и сказала:

— Ой, я совсем запуталась, ничего не понимаю. Эсеры, левые эсеры, анархисты, максималисты — голова кругом идет!

— Не беспокойтесь, — сказал Аркадий, — Павел Александрович вам все о себе расскажет.

Потом Павел действительно рассказывал мне о себе. От февральской до Октябрьской революции он жил в Казани, где до этого учился в семинарии, которую окончил без последних двух богословских классов. Поступил в Казанский университет. В партию левых эсеров вступил в 17 лет, в конце 1917 года, и остался ей верен до смерти.

Для меня было большой неожиданностью его объяснение в любви.