Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

После бурных приветствий нас повели в «клуб» пить чай. Там был накрыт стол: стояли громадные медные чайники с кипятком и маленькие с настоящей заваркой. Были выставлены всевозможные яства, которыми по тем скудным годам товарищи располагали из тюремного пайка и личных передач. А в это время в одном из коридоров тюрьмы за столиком важно заседал Совет старост, состоящий главным образом из членов ЦК правых эсеров (не помню уже, почему именно таковым был в то время его состав). В него входили Гоц[8], Тимофеев, Гендельман, наш старый друг Гельфгот и другие, а также кто-то из ЦК меньшевиков. Впоследствии мы в насмешку прозвали их «теневым кабинетом». Перед ними лежал длинный список новоприбывших, и они распределяли всех по камерам: мужу с женой полагалась отдельная, одиночкам — общая. Распределение происходило на основе известной «табели о рангах», то есть соответственно еще недавнему положению в своей партии. В коридорах «социалистического корпуса» существовал свой «Арбат» и свое «Замоскворечье» — лучшие, более светлые и теплые, камеры, и другие — потемнее, потеснее. Нам с Борисом было безразлично, куда нас поместят. Хотелось просто поскорее отдохнуть от всех впечатлений этого дня и побыть наедине. Наша камера была расположена довольно далеко от бутырского «Арбата» — я-то ведь имела репутацию отступницы! — и оказалась она довольно холодной.

Центральное отопление тогда в тюрьме не работало, «жуликом» мы еще запастись не успели. Оставшись наконец вдвоем, мы не могли удержаться от смеха.

— Что все это тебе напоминает? — спросил Боря.

— Театр, — отвечала я, — мне все время кажется, будто мы на сцене и разыгрываем какую-то удивительную пьесу. Ведь не могут же они нас всерьез здесь держать. За что?!

Утром я не в силах была поднять головы от дикой мигрени, которой вообще страдала с полудетских лет. В таких случаях нужно было одно: лежать без движения, без слов, без глотка воды — иначе начиналась рвота.

Борис сидел возле меня, иногда уходил и возвращался, пытался что-то рассказать. Я ни на что не реагировала и ничего не понимала. К вечеру невыносимая головная боль сразу прошла, как не бывало. Выпив кружку воды с кусочком хлеба, я встала и оделась.

Тут в дверь к нам постучали. Борис вышел и вернулся с двумя товарищами.

— Пришли тебя приветствовать, — сказал он. — Узнаёшь?

Одного я отлично знала: Володя Трутовский[9], товарищ по подпольной работе, потом — по нашей милой питерской полулегальной газете, каждый раз выходившей под новым названием и закрытой перед Первой мировой войной.

В ней я, девчонка, осваивала свою будущую журналистскую специальность: вела корректуру и даже первую в жизни рецензию написала на крохотный сборник рабочих поэтов, среди которых были: А. Поморский и А. Безыменский, тогда никому не известный паренек.

После Октябрьской революции Володя был наркомом, а может быть, замнаркома по коммунальным делам. Сейчас он стоял передо мной, улыбающийся и оживленный, все такой же, ни капельки не изменился за многие годы. Длинный, худой, черный, с типично украинским красивым лицом, на котором блестели веселые черные глаза, с курчавой шевелюрой и маленькими темными усиками. Второй… Я знала его только по фотографиям, по литературе и по бесчисленным рассказам разных людей. Пожав мне руку, он представился: «Камков».

Он был довольно высокого роста, во всяком случае много выше среднего, крепко и плотно сложен. Большие темные глаза светились умом и жизнью. У него были густые и вьющиеся темные волосы, но, пожалуй, особенно характерны в его лице были брови, широкие и черные, в сочетании с такими же черными блестящими глазами. На нем была очень простая тюремная одежда того времени — свободная косоворотка без пояса, из грубой суровой парусины… Я вспомнила фотографию, где он снят был в элегантном черном костюме с галстуком на ступенях Большого театра, где шел тогда Пятый съезд Советов…

Но и эта теперешняя одежда его не портила. Какая-то своеобразная, может быть, несколько тяжеловесная, небрежная грация и элегантность чувствовалась в его движениях под свободной, всегда безукоризненной свежей серой рубашкой, в его манере ходить, держа руки в карманах и чуть покачиваясь, подобно моряку на суше. (Ему тогда не было еще и сорока лет. В нашей революции нужны были руководители на десять лет старше!)