Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Последнее заявление звучало довольно-таки иронически в его устах. Но так или иначе, к вечеру в нашей камере действительно топилась чудесная маленькая печурка, и друзья приходили греться у ее восхитительного тепла. Все время нашего пребывания в Бутырской тюрьме князь неусыпно о нас заботился, помогая чем только мог. Между нами установились вполне добрые отношения, мы даже иногда беседовали о французской поэзии, которую этот отпрыск старого русского дворянства очень хорошо знал. Политических вопросов с ним не касалась, не видела в том смысла. Вероятно, все же в дальнейшем попробовала бы заговорить о декабристах, но недолго длилось наше общение, очень скоро «социалистический корпус» был раскассирован.

Должна сказать, что всякие внешние вопросы быта в период пребывания нашего в Бутырской тюрьме меня мало интересовали и потому слабо запомнились. Меня в то время волновало совсем другое, и об этом я сейчас расскажу. Но хочется все же коснуться некоторых своеобразных черт тогдашней нашей жизни. Первые дни пребывания в Бутырках ушли на всякие «визиты». Там оказалось много старых знакомых, из которых некоторые — либо члены ЦК, либо особенно активные в отстаивании своих взглядов — сидели уже не первый год. К таким, в частности, принадлежал правый эсер Аркадий Иванович Альтовский. Ныне это кроткий и робкий, как агнец, старичок лет под девяносто. Старый партиец-подпольщик, участник революции 1905 года, он прошел царскую эмиграцию, с отличием окончил электротехнический институт в Гренобле и, вернувшись в 1917 году в Россию, с 1919 года то и дело посиживал. В дальнейшем, пережив около двух десятилетий сталинских лагерей, он много лет работал старшим инженером электростанции в Ухте, где отбывал заключение. Затем был реабилитирован и теперь живет в Москве на пенсии. Я его тогда не знала, но мне хотелось проведать его жену Нину Аверкиеву, с которой мы вместе сидели на Лубянке и приехали в Бутырскую тюрьму.

Войдя к ним в камеру, я застыла от изумления. Потом я уже так не удивлялась, навещая других давних сидельцев, их камеры заставили меня вспомнить то, что мы в свое время читали о декабристах, которым, увы, гораздо более наивное царское правительство разрешало всякие поблажки, скрашивающие жизнь узника. Нечто похожее имело место и тут в этот краткий блаженный промежуток времени — примерно между 20-м и 22-м годами…

На стене, над койкой, висел ковер, и небольшой коврик лежал также на полу, перед кроватью. Постель была застлана домашним одеялом, и на ней разбросано было несколько подушек в цветных наволочках.

Все это вместе создавало непередаваемо яркий колорит для глаза, утомленного серым тюремным однообразием.

Однако колоритнее всего были хозяева этого необыкновенного жилья. Аркадий Иванович, в то время красивый молодой брюнет в красной рубашке, очень шедшей к его смуглому лицу с небольшой черной бородкой, сидел на кровати, наигрывая что-то на гитаре, и даже не поднялся мне навстречу. Но больше всего меня поразила Нина, которая полулежала на подушках в домашнем цветном халатике. Обычно некрасивая, хмурая, с серым личиком, с двумя косами, как-то уныло висящими вдоль спины, она за одну ночь неузнаваемо похорошела и расцвела. Передо мной была совершенно другая женщина. Ярко пылали ее щеки, блестели глаза, волосы разметались по подушке… Я поняла, что мое присутствие здесь излишне, и, пожелав счастливым супругам всех благ, быстро ушла…

Давно уже спит вечным сном Нина Аверкиева, дочь старых интеллигентов-революционеров из Саратова. Ее брат когда-то учился с моим братом Владимиром в Петербургском политехническом институте. Они оба, и с ними еще несколько их товарищей, во время войны в 1914 году были арестованы и сидели в Спасской части, откуда, правда, их через месяц с небольшим освободили. Ордер на обыск выписан был также и на мое имя. Конечно, ничего компрометирующего не нашли, но обыскивали мою комнату особенно тщательно и даже заставили развернуть пеленки моего новорожденного сына Игоря, который теперь при случае заявляет, что его «обыскивали жандармы». Аркадия Ивановича я, вернувшись в 1955 году с Колымы, встретила в Ухте, когда он еще там работал в качестве главного инженера электростанции и где моему «обысканному жандармами» сыну пришлось безвинно отбывать второй лагерный срок…

Скромнее и проще выглядела камера наших старых друзей — Александра Павловича Гельфгота и его жены Елены Марьяновны Тумповской[15]. Об этой семье мне еще не раз придется упоминать в дальнейшем.

Александр Павлович по своему положению бессменного члена ЦБ, а порой и ЦК занимал камеру близ «Арбата». У них было довольно тепло, лежало много книг, имелось кое-что из домашних вещей. Был даже, если не ошибаюсь, собственный чайник, который тут же вскипятили с помощью «жулика».