Догони свое время

Такие испытания для Гоши Сопли были нестерпимы. Дёрнувшись всем телом, он приложился к горлышку, и забулькал торопливо и жадно.

Жоржик вырвал у него бутылку прямо изо рта.

– Ну, замочил рога и хватит! Давай дело делать!

Гоша, глотая на ходу рваные куски колбасы, кинулся к телеге, на которой под холодным осенним солнцем шелковисто золотилась солома.

Гоша сразу стал доказывать, что палить тушу соломой, как делали когда-то его родители, всегда лучше, нежели паяльной лампой: вкус сала душистей будет, и на керосине сэкономишь…

– Дыня, а не сало! Во какое будет! – поднимал торчком большой палец правой руки. На пальце был напрочь оторван ноготь, и он был похож на срубленный сучок.

Балда, пользуясь нашим невниманием к нему, что только не вытворял в набросанной рядом соломе: нырял, купался в ней, подкидывал золотые пряди носом, выискивая неведомые колоски и зёрна, сладострастно чавкал челюстями, блаженствовал.

Солома была скользкой и гладкой, такой притягательной, что самому захотелось, как в детстве, нырнуть в этот ворох, зарыться в нём, и вынырнуть уже в иное время и другим человеком. Слишком много пришлось на мою долю за эти годы. Но не всё можно от себя отринуть и не обо всём забыть…

Колхозные стога во времена моего детства стояли за нашим селом большие, округлые, похожие на стадо слонов. Каждую осень мы, тогдашние неслухи, забирались на самую верхушку стога и скатывались с его крутых боков, как с горок, дико визжа от страха и восторга.

В один такой раз, мой товарищ, нырнув головой вниз с кручи в набросанный внизу ворох соломы, сломал себе шейный позвонок, и мы с мистическим ужасом и страхом спрятались от него, и смотрели из-за соседнего стога, как он, дрожа всем телом, подгребал и подгребал под себя солому, будто ему было холодно и жёстко лежать на земле. Врачи оказались бессильны. И мы, переборов страхи, приходили к нему и удивлялись, что он лежит без движения, такой здоровый и целый. Помогали выносить его на улицу и с любопытством смотрели, как он лежит, завёрнутый в одеяло, и молча греется на солнышке, глядя на нас, весёлых, большими круглыми глазами, в которых всегда стояли слёзы. Потом приходили всё реже и реже, а потом мы и совсем перестали к нему ходить. Дети жестоки. Теперь мне стыдно, но всё в прошлом. Извиняться поздно. Не докричишься…

Воспоминания на секунду отвлекли меня, и я не заметил, как мой узкий и такой мирный нож оказался в руках у Гоши. Гоша на цыпочках, крадучись, изображая из себя боевого разведчика, подбирался к ничего не замечающему животному, который так весело резвился в соломе.

Балда был увлечён игрой светотени в шелковистых стебельках, игриво крутил мордой, радостно урчал. Был полон соблазнами жизни.

Балда для Гоши Сопли теперь вроде вражеского часового, которого надо непременно снять. Картинно сделав нам жест рукой, чтобы мы не дёргались и тихо стояли на стрёме, Сопля, сделав выпад, коротко из-под живота, по-воровски, по-разбойничьи ударил в горло подсвинку, вогнав лезвие ножа до самого упора. Но повернуть нож в горле и выдернуть его он не успел. Дико взвизгнув, как провернувшееся на холостом ходу сверло в стальной болванке, животное рванулось вперёд всем телом, сыромятный ремень лопнул, и Балда обезумев, закружился возле ветёлки. Потом, увидев меня, такого спасительного, кинулся мне в ноги, как кидается в колени матери ищущий защиты ребёнок. Деревянная, отполированная за много лет ручка кухонного ножа торчала в его горле голо и неправдоподобно. Вероятно, тонкое лезвие застряло между позвонками, и нож сидел плотно. Так плотно, что из раны не вытекло ни капли крови.

Что я мог сделать? Инстинктивно, чтобы освободить несчастное животное от этой глубокой занозы, я с усилием резко выдернул нож, и кровь красным полотнищем хлестанула на мёрзлую землю, дымясь густой испариной. В воздухе остро запахло морскими водорослями – характерный запах свежей крови.

Бессловесный свидетель моего одиночества, которого я кормил и холил, над кем добродушно подшучивал, вдруг оторопел, пьяно качнувшись, остановился, ещё не понимая, что за сила вяжет ему ноги, стараясь повалить на стылую кочковатую землю. Взгляд его становился бессмысленным и мутным, как у человека, впавшего в глубокий запой

Гоша Сопля, обливаясь, подставил стакан под бьющую толчками струю – стекло и руки Гоши быстро окрашивались густой, как томатный сок, кровью. Вероятно, была перерезана шейная артерия, и кровь имела не тёмный, как всегда, а красно-оранжевый цвет. Сопля вопросительно посмотрел на нас с Жоржиком, потом ухватил свободной рукой бутылку с оставшейся водкой и жадно задвигал кадыком, булькая себе в горло её содержимое. Потом, припав к стакану, медленно с наслаждением цедил и цедил пенистую, ещё горячую кровь из только что отворённой жилы. Она, эта кровь, тут же на глазах, темнела и темнела, оставляя по углам Гошиных губ рваные клочковатые отметины.