Догони свое время

Когда Сопля оторвался от стакана, отметины эти и провал узких губ стали похожи на одну сплошную рану, словно ему, Гоше, в страшной уголовной драке порвали рот почти до ушей, чтобы перед ворами в законе не шлёпал болтливым и суетным языком.

У меня закружилась голова, и я ухватился за крепкое плечо ветеринара, боясь опрокинуться навзничь. У меня заперло дыхание, как тогда, много лет назад, словно дядя Егор, проникнув в моё горло, ворочал и ворочал жёстким и твёрдым кулаком у меня в гортани. Я задыхался, крутил головой, стараясь выкашлять этот голый кулак.

Потом кулак разжался. Меня вырвало тугой жгучей струёй прямо под ноги.

– Э, командир! Мы так не договаривались! – легонько шлёпнул меня по спине Жоржик, поднося к моему рту изгаженную Гошей бутылку в которой ещё оставалась водка. – Хлебни, полегчает! Ты, наверное, съел чего-нибудь не того.

Остаток в бутылке мне показался совсем безвкусным. У ног лежал поваленный страшной силой на бок мой сотоварищ и друг, безмолвный слушатель всех моих монологов о смысле жизни и моральной нищете власти.

Лежал неподвижно и тихо, и только там, под брюхом, где торчали пуговки розовых сосочков, какая-то жилка ещё дрожала и вибрировала, как туго натянутая бечева. Так жизнь, улетая, ещё держалась за эту жилку, но вот порвалась бечева и всё. Тишина…

– Лабец! – сказал Гоша Сопля, вытирая замусоленным рукавом кровенящие руки, – теперь на солому его валять надо!

Гоша чувствовал себя на высоте. Как же? Он вот сейчас, на глазах у этого городского фраера, который и настоящей крови-то не видел, сделал, завалил одним ударом живую тварь, зверя. Пусть знает Гошу, блатняка и урку!

Наверно так думал Гоша Сопля, победно оглядывая меня, такого слабого, потерянного…

Жоржик, криво усмехнувшись, подхватил пук соломы, попробовал его на ощупь, и вытер почему-то совершенно сухие руки.

– Иди, командир, кипяти воду! Твоего поросёнка ещё обработать надо. Ишь, разлёгся, как барин! – кивнул Жоржик, на вялую, но достаточно объёмную, теперь уже обычную свиную, тушу.

– Мы ему щас огненное крещение сделаем. Подпалим задницу! – встрял на полных правах Гоша.

Я пошёл в дом, сказать жене, чтобы ставила на огонь воду. Но жена оказалась более догадливой, и ведро уже стояло на плите, тихонько побулькивая.

– Ну, что? – молча одними глазами спросила жена.

Я в ответ только махнул рукой.

8

Перевалив на соломенную подстилку, сразу ставшую податливой, тушу моего питомца, Жоржик сверху тоже натрусил соломы и поджёг со всех сторон. Сухая, она горела дружно, почти совсем без дыма, только лёгкий пепел, подхваченный горячим потоком воздуха улетал в небо, серебрясь в лучах низкого солнца. За работой время пролетело быстро, от короткого осеннего дня осталось совсем немного.

Гоша, щурясь от жара, скручивал из соломы тугие жгуты и подавал Жоржику. Тот совал их в огонь, поджигал факелы и медленно палил белёсую щетину, прихватывая и кожу. Щетина скручивалась, трещала на огне, а кожа под ней вздувалась, пузырилась тёмно-коричневыми волдырями, которые тут же лопались, открывая неправдоподобной белизны тело. Гоша Сопля подсовывал всё новые и новые жгуты, в ноздрях стоял запах жжёного мяса. Теперь кожа стала жёсткой до такой степени, что покрылась чёрными струпьями.

«Ну, всё! Сожжёт Жоржик по-пьяни всю тушу. Останемся без мяса», – запаниковал я, удручённо глядя на его работу.

Жоржик, коротко взглянув на меня, бросил под ноги ещё горящий соломенный факел, и лёгким движением перевернул тушу на другой бок. Теперь это был уже не поросёночек по кличке Балда, а просто кожаный мешок, набитый салом.

– На всю зиму хватит, – сказала жена, поставив возле Жоржика ведро горячей воды, от которой потянуло парной баней.

Соломенные факелы в руках Жоржика горели так быстро, что Гоша Сопля не успевал скручивать жгуты. Но вот последний жгут догорел, и Жоржик разогнул спину.

– Аллес! В смысле – звездец! – он, матюкнувшись, вытер свежей соломой руки. – Давай новую подстилку! – скомандовал он Гоше.

Тот услужливо подхватил охапку и натрусил солому в несколько слоёв рядом с обгоревшей до черноты тушей. Потом они с Жоржиком, подхватив за ноги то, что ещё недавно дышало, тёрлось о мои колени, выпрашивая еду, и сладко чмокало челюстями, одним взмахом перебросили на свежую чистую подстилку.

Жоржик с потягом вытащил из-за голенища свой тесак и стал скоблить палёную, в струпьях и горелых пузырях кожу. Так в деревне скоблят дощатые неокрашенные полы к большим праздникам.

Гоша быстро подхватил ведро с горячей водой и стал, орудуя тряпкой, смывать горелые стружки.

Под мокрой тряпицей кожа неправдоподобно белела, как неправдоподобно ярко белеет женское бедро в высоком разрезе юбки.

Перевернув тушу на ещё одну подстилку, мужики стали обрабатывать её с другого бока.

– Во, начальник! Кабанчик твой блестит, как у слона яйца, – оглядываясь на меня, ощерился тёмными осколками зубов Гоша Сопля. – Принимай работу!

Я не знаю, как блестят у слона яйца, и блестят ли они вообще, но то, что я увидел, поразило меня своей законченностью.